уже время обеда, было непохоже, что за едой мы составим друг другу компанию. А жаль: скорее всего, беседа получилась бы исключительно приятная, но для этого один из нас должен был предложить другому присоединиться к нему, а мужчинам такое не всегда дается легко.

В любом случае времени у меня оставалось немного. В два часа я должен был уже раздавать автографы на книжной ярмарке, проходившей где-то на окраине.

Давно, еще когда мы жили здесь с Ниной, я развивал теорию, что Краковом можно называть только его центр, примерно в трех трамвайных остановках от которого начинается уже настоящая Польша. Выставочный зал полностью подтверждал мою теорию. Его построили на краю города, но продлить в эту сторону трамвайные пути не позаботились. К выставочному залу вела единственная узкая дорога, поэтому тут возникали километровые пробки. Тем же, кто хотел их избежать, приходилось идти пешком по грязной обочине.

И все-таки, несмотря ни на что, на книжную ярмарку стекались толпы людей, и очень скоро выяснилось, почему: после подходившего уже к концу выступления Дэна Брауна должна была начаться его автограф-сессия. Зал, где проводилась встреча, был забит до отказа, и перед дверью образовалась длинная, слоев, наверное, в десять, очередь – как будто внутри сидели десять Дэнов Браунов и подписывали книги каждый за своим столиком, обозначенным порядковым номером. Видимо, с Дэном Брауном в ванной его номера случилось то же самое, что и со мной, но он еще не успел прийти в себя.

Меня провели в зал, где находился стенд моего польского издателя. У маленького столика, предназначенного для авторов, собирал вещи мой предшественник. Вокруг происходила смена декораций: появился плакат с обложкой польского издания “Истории света”, а на столике выросла пирамида из книжек. Поздоровавшись с директором издательства, я покорно сел на потертый пластиковый стул, достал из кармана пиджака деревянную шариковую ручку и стал поджидать своих читателей.

Что, интересно, пишут на книжках в Польше? И что вообще означает подпись автора на его собственной книге? Что он всерьез воспринимает свой текст и ручается за него? Или это просто пережиток той эпохи, когда книги действительно рождались на свет в виде рукописи? Разве существует более унылое зрелище, чем коллекционеры автографов, которые протягивают автору свои карточки, потому что им, как и тем, кто одержим теггингом, важно не столько произведение, сколько подпись на нем? Так или иначе, но время на размышление у меня было, потому что большинство моих читателей, видимо, задержалось у коллеги Брауна.

В животе у меня урчало, но я попивал минералку и старался улыбаться. Час тянулся на редкость медленно.

Когда автограф-сессия наконец завершилась, я отправился в Казимеж на поздний обед. У меня на примете была одна пиццерия, где мы с Ниной иногда неторопливо обедали за столиком у окна. В ее интерьере главная роль была отведена огромной ветвистой люстре, напоминающей перевернутый цветок, какие встречаются на картинах Пауля Клее.

Я заказал белое вино и пиццу “Бьянканеве” и стал, словно в прошлое, вглядываться в окно: сразу за углом был бар “Гавана”, где Барбарелла шлепнула по руке мужчину с жабьим лицом. Пока мне несли пиццу, я успел сделать в блокноте несколько пометок; обедал я, погрузившись в свои мысли. Можно было бы написать Нине, что я снова в Кракове, но я знал, что тогда я стану нетерпеливо ждать ее ответа, а мне не хотелось, чтобы ее молчание испортило весь мой остаток дня. С тех пор как мы расстались, она больше не считала себя обязанной брать трубку или отвечать на сообщения, которые я время от времени ей посылал.

Я вышел из пиццерии и свернул направо, на улицу Божьего Тела. Казимеж выглядел ухоженнее, чем прежде. Здесь стало меньше облупившихся фасадов, с которых сыпалась штукатурка, но больше ярких вывесок и магазинов с дизайнерской одеждой и украшениями. Бывшая еврейская часть Кракова сообразила, чем она может привлечь внимание туристов: подобно художнице-альтернативщице, она накрасила губы фиолетовой помадой и наложила на веки тени. Не изменилась только Новая площадь. Посреди нее по-прежнему восседал старый рынок с многочисленными окошками, где продавались zapiekanki, и в окружении зеленых прилавков, среди которых был тот самый, с надписью Rarytasy audiofilskie.

Я отправился в самый конец Медовой улицы на Новое еврейское кладбище, которому, естественно, было несколько сотен лет. Несмотря на то, что кругом его обступал город (а с одного боку теснил огромный торговый центр), на нем царил древний покой. Кладбище было достаточно обширным, чтобы петлять по нему целый час, ни разу не ступая на одну и ту же дорожку. Старые скругленные сверху надгробия с вытесанными на них письменами накренились в разные стороны, а некоторые даже рухнули в заросли папоротника и плюща, покрывавшего землю зеленым ковром и вместе со сплетенными ветвями кленов и каштанов образовывавшего над останками мертвых некий суперорганизм. Впрочем, царивший здесь покой был лишь иллюзией человеческой оптики: если присесть на корточки и хорошенько осмотреться, можно было увидеть, сколько всего тут происходит. Между надгробиями, поросшими мхом, протянули свои сети пауки, которые и занимались теперь их починкой. Рыжие белки делали запасы на зиму: их хвосты то и дело мелькали за стволами деревьев. Солнце здесь танцевало с тенью и отбрасывало блики на черные спинки жуков, прокладывавших от одной могилы до другой цепочки, похожие на живые бусы.

Обратный мой путь снова лежал через Новую площадь. Обязательная программа на сегодня была завершена, поэтому я решил еще зайти выпить кофе и безо всяких колебаний распахнул старую деревянную дверь “Алхимии”. Ожидая свой заказ у барной стойки, я заметил, что внутри кофейня немного очистилась от наносов времени: подсвечники уже не тонули в белом воске, а сквозь окна пробивалось больше дневного света.

Взяв капучино, я сел за столик и огляделся по сторонам. Похоже, туристов здесь было больше, чем местных, откуда-то даже доносилась чешская речь. Я, как обычно, достал блокнот, внес туда пару заметок об интерьере и записал несколько идей, которые могли бы пригодиться для этой книги. Подняв глаза, я заметил, что некто, сидящий в самом углу кофейни, в упор смотрит на меня. Я ему кивнул, и он, улыбнувшись, беззвучно проговорил: “Я есть ты…”

Я не мог его не узнать. “Ты есть я”, – ответил я, пожав плечами.

– Он, она, оно – мы, – добавил он и повел рукой вокруг – жест, включивший в себя “Алхимию”, Казимеж и, наверное, весь Краков.

– Шутка только для своих, – заметил я в надежде, что на этом наш разговор закончится.

Какое-то время мы сидели, уткнувшись в блокноты, но потом, возвращаясь из туалета, он вдруг остановился рядом с моим столиком и