было лет пятнадцать. Бабушка с дедушкой куда-то собирались, так что я остался в их квартире один. Они предлагали мне посмотреть телевизор, но я, побродив из комнаты в комнату, решил достать старые фотографии. Я открыл нижнюю дверцу шкафа, в котором они всегда лежали, но по ошибке вынул другую коробку. В ней хранились их письма. Я немного поколебался, а потом вспомнил, что бабушка с дедушкой вернутся только через пару часов. Сначала я рассматривал конверты – на одном нарисован цветок, другой перевязан тонкой розовой ленточкой, – но дальше не выдержал и принялся читать сами письма. Война только что закончилась, дедушка, молодой учитель, оказался в Есениках, то есть в бывших Судетах[68], а бабушка осталась в Южной Моравии. В одном из писем она описывала свой первый день в школе – как дети принесли ей полевые цветы. Я обратил внимание на каллиграфический почерк этих посланий: бабушка всю жизнь учила детей чистописанию, и сама писала, как по прописям. Кроме того, оба они, будучи учителями, прекрасно формулировали свои мысли, их фразы буквально парили над строчками – по крайней мере, так мне казалось. Эти письма поразили меня до глубины души: для меня дедушка и бабушка были уже пожилыми людьми, чья жизнь проходит за просмотром телевизора, работой в саду и уроками в деревенских школах. Но в тот вечер я открыл для себя совершенно другой мир: мир пламенных чувств и надежд, мир, который я сам только начинал познавать, хотя и целых полвека спустя.

– А теперь слушай: бабушка, прежде чем переехать в пансионат, сожгла все эти письма прямо у себя во дворе, – холодно сообщил я ему. – Я думал, я ее придушу. Но она оправдывалась тем, что это, мол, их личные письма и ей страшно – вдруг после ее смерти их прочитает кто-то чужой.

– Ну да, я ведь ей так и не признался, – заметил он.

– Но вообще я понимаю, о чем ты, – со вздохом произнес я. – Знаешь, то, что после войны они были друг от друга без ума, меня нисколько не удивляет: молодость, совершенно новая жизнь, общие великие цели. Но ты помнишь, как дедушка возвращался домой из больницы? Я вез его на машине, но в Погоржелице тогда ремонтировали их улицу, поэтому нам пришлось припарковаться у церкви и метров двести пройти пешком. Было жарко, дедушка ослаб, так что я его поддерживал и шли мы очень медленно. И вдруг из-за угла их дома, там, где росли дедушкины розовые кусты, появилась бабушка. Я помахал ей свободной рукой, и тогда дедушка, который прежде старательно глядел под ноги, тоже ее заметил. Только что он еле двигался, а тут вдруг выпустил мою руку и побежал. Представляешь – вот прямо взял и побежал. Он бежал, прихрамывая, и по дороге потерял одну тапку, но не возвращаться же за ней, когда перед ним, словно врата небесные, открывались бабушкины объятия. Так, наверное, чувствовал себя Данте, узревший на пороге рая Беатриче.

– Как трогательно! – воскликнул он, похоже, искренне умилившись.

Некоторое время он разглядывал чаек, которые кружили над Вислой, а потом сказал:

– Я тоже это помню. Дедушка тогда еще попросил меня принести садовые ножницы и срезал для бабушки красную розу.

– Мне кажется, это уже перебор. – Я недоверчиво глянул на него. – По-моему, дело ограничилось потерянной тапкой.

Мы подошли к подножию Вавеля, высившегося на берегу Вислы как памятник былой славе Польши. Нетерпеливые туристы предвкушали там момент, когда дракон изрыгнет в них пламя. “Великая краковская эякуляция” – так называли это действо мы с Ниной.

– Сейчас случится великая краковская эякуляция, – заметил он, показав на дракона.

Я покивал:

– Предлагаю распрощаться еще до оргазма.

– Я и сам хотел тебе это предложить.

– Знаю. Слушай, мне понравилось говорить с тобой о дедушке.

– Мне тоже, – согласился он. – И не забудь купить себе расческу, так больше нельзя!

И тут, взглянув напоследок на реку, на белую лодку, которая подпрыгивала на волнах, будто приподнимаясь на магнитной подушке, он внезапно меня ошеломил:

– Я знаю, что вы уже не вместе. Может, именно поэтому я ее так и люблю – чувствую где-то глубоко внутри, что это не навсегда.

Я не знал, что ему ответить.

В итоге нам остается только то, что мы потеряли, подумал я, но не стал произносить это вслух.

– Дедушка верил в постоянство литосферных плит, а бабушка знала, что прекрасное хрупко и недолговечно, – сказал он, пожав плечами, а потом, сунув руки в карманы старого пальто, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.

И для протокола: ни один из нас так и не увидел оригинал “Дамы с горностаем”.

в предыдущих сериях

Страсть к обладанию – это всего лишь одна из форм стремления к беспредельности во времени; именно она порождает бессильный бред любви. Ни об одном существе, даже о самом любимом и отвечающем нам еще более сильной любовью невозможно сказать, будто мы им обладаем. На этой жестокой земле, где любовники всегда рождаются врозь и часто умирают порознь, полное обладание любимым существом, абсолютное слияние в течение всей жизни выглядит непосильным требованием. Страсть к обладанию до такой степени ненасытна, что может пережить и саму любовь. Любить в таком случае – значит только обесплотить любимое существо. Постыдные страдания одинокого любовника объясняются тогда не столько сознанием того, что он больше не любим, сколько мыслью о том, что предмет его любви еще может и должен любить кого-то. В предельном случае каждый человек, снедаемый безумной страстью к беспредельности во времени и к обладанию, желает существам, которых он любил, бесплодия и смерти. Это и есть подлинный бунт. Кто хоть раз в жизни не требовал от всего сущего абсолютной девственности, изнемогая при этом от невыполнимости своего желания, кто, без конца терзаясь тоской по абсолюту, не губил себя попытками любить вполсилы, – тому не понять реальности бунта и его всесокрушающей ярости. Но сущее извечно ускользает от нас, как и мы от него, оно лишено четких очертаний. С этой точки зрения жизнь бесстильна. Она не более чем движение, безуспешно пытающееся угнаться за собственной формой. И раздираемый этими противоречиями человек столь же тщетно ищет форму, обозначающую пределы, в которых он чувствовал бы себя царем. Если бы хоть одно живое существо имело собственную форму, человек примирился бы с миром.

И в самом деле, что такое роман, как не та вселенная, где действие обретает свою форму, где звучат ключевые слова, люди открывают друг другу свои души и каждая жизнь принимает обличье судьбы. Мир романа – это не что иное, как поправка, внесенная в реальный мир согласно подспудным желаниям человека. Ибо это тот же самый мир, в котором мы живем,