и пустился в довольно пространные рассуждения, что, в общем-то, вполне ожидаемо для такой темы. Те, кто хоть как-то интересуется русской литературой, обычно делятся на сторонников Толстого и Достоевского, но папа рассуждал в основном о Чехове и Тургеневе – их он любил больше. А еще, конечно, Бунина: к авторам рассказов он всегда относился с особым трепетом. Мимо нас сновали девушки в купальниках, их ягодицы были, как сахарной пудрой, присыпаны привозным песком (и никто из нас не упустил это из виду), а папа все нахваливал какую-то повесть Тургенева и советовал ее прочитать. Время текло медленно, как Дунай или там Днепр… Слушай, я не понимаю, куда присобачить эти рейки.

– Тебе помочь? – спросила Нина, не убирая, впрочем, ноги с кресла.

– Может, здесь надо было наоборот, – бормотал я, изучая инструкцию. – О, а вот эту песню Коэн пел на концерте.

– А как тебе сам концерт?

– Отличный. На сцену пригарцевал довольно дряхлый старик в костюме и шляпе и добрых три часа играл, читал стихи, рассказывал что-то, шутил и закончил свое выступление еврейской молитвой и жестом, который в иудаизме означает благословение.

– Значит, вам с папой понравилось?

– Понравилось… – повторил я с некоторой неловкостью, потому что слово это почти ничего не передавало. – Когда видишь человека, которому уже семьдесят пять и который горит любимым делом, это производит мощное впечатление. Кто сейчас на такое способен? Можно ли гореть любимой работой, просиживая целые дни в офисе? Разве что выгорать. Степень его вовлеченности в происходящее была просто поразительной.

– Степень его вовлеченности, – передразнила меня Нина, как делала всякий раз, когда я выражался неестественно.

В дверь постучал наш сосед по квартире и прошел на кухню заварить себе чай. Я же вернулся к инструкции и наконец сообразил, что все собрал правильно. Мы с Ниной закрепили реечное дно на металлической конструкции – теперь оставалось только липучками прикрепить к нему матрас.

Матрас я забыл на балконе. Вместо того чтобы напитаться свежестью, он пропах грилем.

– Значит, будем спать, как у костра, – сказала Нина.

– А главное, мы сейчас выясним, влезет ли куда надо диван, – осенило меня.

– Ты же все промерял?

– В том-то и дело, что он помещался еле-еле.

Диван стоял на ковре посреди комнаты. Мы приподняли его, перенесли на паркет и попытались придвинуть к стене. В итоге нам пришлось потеснить шкаф, так что теперь он вплотную примыкал к дверному косяку и закрывал выключатель, однако же все как-то влезло.

Мы торжественно разложили диван и бросились на него ничком.

– Но если он разложен, – сообразила вдруг Нина, – то нам не пройти ко второму шкафу с зеркалом!

– Ну да, а по-другому никак. Все равно ночью тот шкаф тебе вряд ли понадобится, а утром у нас по крайней мере будет повод собрать диван, – произнес я ободряющим тоном. – Чтобы ты могла добраться до своих трусиков.

– Я их куда-нибудь переложу.

– Зато мы снова будем спать рядом с зеркалом, как в Кракове…

– Ладно, только сегодня я уже не хочу в нем ничего видеть, – заявила Нина и встала с дивана, чтобы постелить постель.

Я решил вынести коробки и полиэтилен в контейнеры возле общежитий, а когда вернулся, Нина была уже в ванной и чистила зубы.

– Ты в душ? – спросила она, прополоскав рот.

– Хочешь первая?

– А можно с тобой? Раз уж я только переехала и здесь новенькая…

Запершись в ванной, мы разделись и задернули за собой шторку в душевой кабине. Нина убрала волосы, чтобы не намочить их, и вдруг обнаружила, что забыла достать гель для душа.

– Мы будем пахнуть, как близнецы, – сказала она, пока я мылил ей спину своим гелем.

Мы редко принимали душ вместе, но когда такое случалось, минуты, проведенные там, по-моему, сближали нас даже больше, чем занятия любовью. Наши стоящие тела как будто бы делались еще обнаженнее, они в полной мере испытывали силу гравитации, и невозможно было скрыть охватывавшего нас легкого возбуждения. Мы прижимались друг к другу в тесной душевой кабине, вода, льющаяся сверху, прокладывала на нас тропинки, перескакивала с одного тела на другое. Нина намылила мне плечи, грудь и живот… а потом замерла в нерешительности. Могут ли люди касаться чужих гениталий вне сексуального контекста? Как избавить близость от сладкой тирании вожделения? Нам обоим казалось глупым оставлять без внимания половые органы, но одновременно мы испытывали некоторое неудовольствие и неловкость. Так бывает, когда оказываешься за кулисами театра, в актерской гримерке, где два главных персонажа любовной драмы устало смывают грим, уже не пытаясь ничего изображать.

Мы выбрались из душевой кабины. Зеркало над раковиной успело запотеть, и Нина вывела на нем пальцем: Яник и я живем теперь в Брно!

Наконец мы проскользнули обратно в нашу комнату с разбросанными повсюду вещами – день был долгий и на уборку сил уже не оставалось. Соседи закончили наконец возиться с грилем, и мы, выйдя на балкон, присели ненадолго на наш старый белый диван. Он не раз мок под дождем, не раз высыхал на солнце, и эти циклы оставили на нем множество серых пятен, так что он сделался совсем пегим. Мы держали его в углу, увитом диким виноградом, в солнечные дни отбрасывавшим на балкон ажурную тень. Нина положила голову мне на колени, ее ночная рубашка чуть задралась, ненадолго оголив низ живота. Леонард Коэн, старик в костюме и шляпе, пел в пустой комнате, зовя нас и предостерегая:

 

So come, my friends, be not afraid

We are so lightly here

It is in love that we are made

In love we disappear

Tho’ all the maps of blood and flesh

Are posted on the door

There’s no one who has told us yet

What Boogie Street is for

 

* * *

В то лето Нина часами просиживала возле окна за длинным деревянным столом, разложив перед собой бумаги, папки и методички. Учеба редко приносила ей истинное чувство удовлетворения, поскольку шла вразрез с ее непосредственностью, благодаря которой Нина овладевала миром, не нуждаясь в конспектах, тезисных планах и черновиках. И тем не менее она старалась побороть свою натуру. Еще в июне ее приняли в киноведческую магистратуру в Брно, но начать учебу она могла, только сдав в Оломоуце бакалаврские экзамены по богемистике. С чешской литературой у Нины проблем не было, но вот с лингвистикой она мучилась, а главное, понимала, что за три года у нее сложилась на кафедре определенная репутация. Нина была слишком яркой и слишком задиристой, и некоторые преподаватели не могли ей этого простить. Из двадцати человек, сидевших в аудитории, все запоминали именно ее – мы ведь с ней именно так и познакомились.

Я уезжал в Высочину, где в выходные намеревался заняться редактурой своего романа, а Нина должна была остаться в Брно и спокойно