лишь иногда вступали в игру, внутри Нины сидела та, кого я называл Снежной Королевой. Каждый раз, когда доходило до ссоры, ее словно пожирал колючий холод, делавший ее несгибаемой, точно замороженной. Она явно не нуждалась ни в каком примирении, и это приводило меня в безумное отчаяние. Во время ссор Нина верила только охватившим ее чувствам.

Следующие несколько часов мы осторожно обходили друг друга стороной, но вечером столкнулись в ванной. Я, как всегда, посмотрел на нее в зеркало, но она опять быстро отвела глаза.

В тот момент во мне что-то лопнуло. Я что, прокаженный, от которого можно заразиться через один-единственный взгляд?

Я был сыт всем этим по горло. Я размахнулся, чтобы ударить ее, но в последнюю секунду направил руку на держатель для полотенец. Сорвав их на пол, я выломал держатель из стены и швырнул его в ванну.

– Твою мать! – заорал я. – Ты долго еще собираешься не смотреть на меня?

Нина бросила на меня изумленный взгляд. Я пулей вылетел из ванной, рухнул на ковер и стал колотить по нему кулаками.

А потом истерично разрыдался.

Именно так я поступал в детстве, когда родители ругались, запершись в ванной, и я не был уверен, что они выйдут оттуда живыми.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем в комнате появилась Нина. Поглядев, как я извиваюсь на полу, она осторожно, словно над раненым зверем, который может укусить, наклонилась надо мной и, увидев, что я уже не опасен, попыталась меня унять. Слезы вперемешку с соплями текли у меня по подбородку, и Нина потрясенно подавала мне один бумажный платок за другим.

* * *

Скорее всего как раз тогда было самое время признать, что мы – это не только то, что нам в себе нравится. Мы могли бы позвать своих демонов к столу и разделить с ними трапезу. Но нас слишком часто считали образцовой парой, и мы позволили себе впасть в сладкое беспамятство.

Именно тогда и началась наша настоящая жизнь на Буги-стрит.

Во-первых, Нине нужно было найти работу. Она в свое время прошла полугодовой курс для преподавателей йоги и теперь обращалась поочередно в разные брненские йога-центры с вопросом, не нужны ли им новые тренеры. Был момент, когда казалось, что Нина займется продажей картин богачам, лишенным вкуса, потом она сходила на несколько собеседований ради того, чтобы занять одну из бессмысленных административных должностей, и наконец решила обойти брненские кофейни, чтобы получить хотя бы временную подработку. Ей нравилась “Поднеби”, но там никто не требовался; все вроде бы шло к тому, что Нина будет официанткой в “Фальке”, который больше всего напоминал полюбившиеся нам краковские кофейни, однако в итоге ее взяли в бистро “Франц”, хипстерское заведение с приличным кофе, богатым выбором чизкейков и блюдами из фермерских продуктов. Там работали студенты и студентки соседнего филологического факультета и всяких творческих вузов, с которыми Нина быстро нашла общий язык, почувствовав себя за радужной барной стойкой как рыба в воде. Владелец проникся к Нине симпатией, что ни для кого (кроме, разве что, оломоуцкой кафедры богемистики) не составляло особого труда, и, намереваясь спустя несколько месяцев открыть еще одну кофейню во дворе Моравской галереи, очень на Нину рассчитывал.

Что до меня, то я жил своим романом, ездил в Прагу на съемки телепередач, а чуть позже начал вести курсы писательского мастерства в Литературной академии. Вместе с Петрой и Яной, тоже работавшими в академии, мы задумали основать новую писательскую организацию[69].

Где-то в конце зимы “История света” попала в список номинантов на премию “Магнезия литера” – вместе с папиным сборником рассказов. Отец и сын померятся силами… – писали на одном из новостных сайтов. На самом деле мы не только не собирались мериться силами, а, напротив, очень радовались друг за друга, хотя обычно не обсуждали между собой свои книги и за воскресный обед садились не как писатели. Мы вообще старались обходить тему писательства стороной и никогда не обменивались своими неопубликованными текстами. Наши книги обитали в иных мирах, и мы наведывались туда как всего лишь чуть более подготовленные читатели.

Писателей могут связывать духовные узы, но не кровное родство.

О своей номинации я узнал, сидя в вечернем поезде, идущем из Праги в Брно. Я переместился в вагон-ресторан и весь остаток пути провел там. Когда поезд проезжал Хоцень, я вспомнил Владимира Микеша, у которого пару лет назад брал в этом городе интервью. Микеш рассказывал мне, что, переводя “Божественную комедию”, он вставал летом ни свет ни заря и отправлялся на велосипеде в лес. Крутя педали, он улавливал ритм дантовских терцин, а потом садился за работу. Еще он объяснял мне, что, согласно Мерло-Понти, у разных людей разная кинетическая мелодия, которая проявляется в их дикции, движениях и жестах, и что мелодия Данте до сих пор слышна в “Божественной комедии”, хотя он умер много веков назад. Микеш говорил о текстовой проксемике, дистанции между автором и читателем. Данте, по его словам, не подпускает читателя ближе, чем на полтора метра (“вот как мы сейчас сидим”), но всегда общается с ним на равных, в отличие от вульгарно-льстивого Боккаччо или от Пазолини, который от читателя и зрителя разве что не отмахивается.

А еще Микеш тогда сказал мне: “Что угодно можно выдержать, если это можно рассказать”.

Мы с Ниной с головой погрузились в открывавшийся перед нами мир и расплачивались за это тем, что порой виделись только утром и вечером. Когда Нина работала в бистро в вечернюю смену, она приходила домой около полуночи. Я прислушивался в тишине к шуму ночных автобусов, едущих по проспекту из центра, и гадал, вышла ли сейчас Нина на остановке в нескольких десятках метров от Патрицианской виллы или нет. Часто мы встречались лишь в кровати и засыпали прежде, чем успевали рассказать друг другу о событиях прошедшего дня.

Если у нас еще оставались силы, мы занимались любовью: страсть, быстро промчавшись по нашим телам, выбрасывала нас, опустошенных, на берег ночи.

Мой роман “Магнезию литеру” в итоге не получил, зато в качестве компенсации был удостоен других премий и быстро превратился в своего рода туристическое агентство. В начале июля я ненадолго уехал в Париж по литературной стипендии. Меня заверяли, что в моей скромной комнатушке под самой крышей жил когда-то Артюр Рембо – впрочем, это говорили и про множество других тесных парижских каморок с плесенью на стенах. Я ездил по Парижу на велосипеде и быстро понял, что этот город – игра, рассчитанная на двух или более игроков, и в одиночку я мало что способен здесь предпринять. В первый свой вечер