я не могу быть с ними рядом и только смотрю на них сверху, как ангел. Из-за этого я иногда плачу во сне… да ты и сам знаешь… но наяву нет, наяву я понимаю, что такова моя судьба и что мне нужно многое успеть за короткое время. Прости, мне, наверное, не стоило говорить об этом. Нет, вот этого я точно не хотела…

цветок в пустой квартире

…однажды из чистой экзистенциальной праздности я пытался представить себе, какая ты, когда никого нет рядом. Я знал тебя в самых разных ситуациях, знал тон твоего голоса, как он меняется в зависимости от того, о чем ты говоришь, знал твою мимику, которая проложила тропки на твоем лице, знал твои жесты, которые порхали вокруг тебя и помогали извлечь смыслы, порой крепко застрявшие где-то внутри, знал твое тело, причем с таких сторон, с которых ты сама его никогда не видела, и знал твои манеры, которые ты, как любой человек, развила в себе, подобно муравьям, протаптывающим дорожки, чтобы не блуждать всякий раз по бесконечному лугу. Я не знал одного: какая ты, когда никого нет рядом.

Однажды я зашел в квартиру в Патрицианской вилле и в прихожей, готовясь произнести “вот я и дома”, заметил через открытую дверь комнаты цветок, стоящий в вазе на маленьком столике возле окна. “Счастье – это запах цветка в пустой квартире”, – понял я тогда и замер на пороге, зная, что еще один шаг – и волшебство улетучится. Как минимум, это буду я, опять же я, кто почувствует аромат. Но пока цветок там один…

И теперь я задавался вопросом: твое одиночество – оно такое же?

Тот, у кого более технический склад ума, наверняка разместил бы по квартире записывающие устройства. Часу на четвертом записи камера, спрятанная в горшке с пальмой, показала бы, как ты встаешь из-за стола, подходишь к зеркальной дверце шкафа, стягиваешь с себя джинсы и, оголив правую ягодицу, недовольно разглядываешь возникшее на ней раздражение. Чуть позднее еще одна камера, установленная в ванной, обнаружила бы, как ты принюхиваешься к моему лосьону после бритья, а потом с озорной улыбкой дезинфицируешь им расчесанный прыщик на правой ягодице.

Но меня интересовало другое.

Я решил потренироваться в парке на белках. Выследил, где у них дупло, и сел на скамейку под их деревом. Белки, естественно, сразу же заметили мое появление и обегали меня стороной, но чем дольше я там сидел, тем менее осторожными они становились: их бдительность притупилась, или же им просто надоело считаться с моим присутствием. Я сидел совершенно неподвижно, и спустя некоторое время белки настолько ко мне привыкли, что одна даже прошмыгнула под скамейку в дюжине сантиметров от моего ботинка.

Эксперимент оказался вполне удачным: допуская некоторую натяжку, можно сказать, что у меня получилось исчезнуть.

Я знал, что ты, само собой, гораздо умнее обыкновенной рыжей белки. Но все-таки: что произойдет, если просто проявить чуть больше терпения? И вот однажды вечером я как ни в чем не бывало уселся в кресло, будто бы собираясь почитать. Я развернул кресло к большому французскому окну так, что комната осталась за спиной, но отражалась в стекле, – а значит, мне открывался полный обзор. Спешить было некуда. Я решил, что не стану с тобой заговаривать, чтобы не привлекать внимания, да и ты, по счастью, тоже молчала. Взяв с полки монографию с репродукциями Модильяни, я принялся ее листать. Мне всегда нравилось, как Модильяни изображает женщин: вытянутые лица с песочным оттенком кожи, лица, от которых остались только черты. Минут через двадцать я опустил книгу на колени и погрузился в заранее продуманную практику. Вполне, впрочем, несложную: я представил себе, что превратился в монумент. Я не только перестал двигаться, но еще и настроил дыхание так, чтобы оно было как можно более неглубоким; благодаря этому замедлился пульс, а вскоре замерли и мысли.

Прошло совсем немного времени, и я заметил, что ты уже перестаешь осознавать мое присутствие. Сначала в стеклянной витрине окна ты складывала выглаженную одежду, а потом открыла шкаф, чтобы положить ее туда. Убирая гладильную доску, ты вдруг начала тихонько напевать. При мне ты никогда не пела! После этого ты, как обычно, прошла на кухню, чтобы поставить чайник. Я ждал, что ты, как всегда, спросишь, буду ли я тоже чай, но ты ничего не сказала. Похоже, ты забыла о моем присутствии быстрее, чем я надеялся. Пока закипала вода, ты ходила по комнате туда-сюда, напевая и пританцовывая. При мне ты танцевала совсем по-другому, весело подпрыгивая, как птенец, или, наоборот, соблазнительно извиваясь, как королева ночи, а теперь ты танцевала сама для себя, как цветок, который источает аромат в пустой квартире. Я смотрел, как твое тело движется в стекле, словно помещенное в янтарь, движется в стекле, где отражается свет комнаты, сливаясь со светом уличных фонарей.

Я чувствовал, что с меня хватит, что больше твоего уединения я не вынесу. “Нина”, – произнес я, чтобы разрушить чары. Но ты продолжала танцевать, как будто не слыша меня.

Я встал с кресла и раскинул руки, собираясь тебя обнять, но ты прошла сквозь мои объятия, словно меня там не было.

Я видел, как ты несешь из кухни чайничек чая, а через носик у него утекает влажное тепло, видел, как ты садишься в кресло, где только что сидел я. Неужели ты не замечаешь, что оно повернуто не так, как обычно? Полистав немного монографию о Модильяни, ты что-то прошептала моему отражению, прилипшему к стеклу, точно последнее доказательство моего существования. Прошептала что-то, чего я не услышал.еще одно примечание автора

Где заканчивается автобиография и начинается автофикшн? Или, точнее: где заканчивается автофикшн и начинается подлинная автобиография? И еще: каждая ли автобиография при ближайшем рассмотрении оказывается автофикшн? И наоборот, правда ли, что любой автофикшн в определенном смысле автобиографичен, потому что вымысел – тоже часть реальности? Предупреждаю любого, кто решит рассуждать подобным образом: это зеркальный лабиринт, в центре которого стынет кроличья какашка.

“Дама с горностаем”

Колесики чемодана скакали и трещали по неровной мостовой так, будто к каждому из них были подключены усилитель и репродуктор. Этот вечер пятницы выдался пасмурным, слегка моросил дождь, и улицы города сделались глянцевыми, словно кто-то смазал их яичным белком. На дорожках Краковских Плантов тлели листья, испуская землистый запах поздней осени, под вековыми деревьями проезжали иногда велосипедисты, вздымая из-под колес мелкие брызги. По улицам, прилегающим к Рыночной площади, струился поток тех, кто собирался напиться на пятничных радостях: иностранцы – в стильных барах, поляки – в заведениях с вывеской Pijalnia wódky i piwa, что