И вместе с тем она боялась признаться себе, что цепляется за эту девочку, чтобы заглушить вой пустоты, образовавшейся в ту ночь, когда она прогнала Мишку, в лучших традициях русской литературы решив, что недостойна его. Воровка и художник, работ которого она, правда, так и не увидела. Но в любом случае – мезальянс.

Это случилось уже после того, как она отдала Светлане деньги и почувствовала себя слегка очистившейся. И обиды в ней на Мишку не было, ведь, в сущности, он помог ей сделать шаг к свету. Не из желания отомстить Женька захлопнула окно, когда он снова возник внизу… Решила, что нужно спасать его от себя, от той черноты, что, оказывается, есть в ней. Или же сперва очиститься окончательно, да хоть при помощи этой малышки, к которой неспроста ее тянуло все больше. А уж потом, если Мишка примет…

Но после этого он не показывался больше. И если б не малышка, то Женька, сама его прогнавшая, наверное, уже обезумела бы, как в том своем сне… Но как ей ни было тошно, она не сомневалась, что поступила правильно: она должна была отдать деньги и прогнать Мишку, чтобы окунуться в страдание. Как бы высокопарно это ни звучало… Ради него, ради себя самой. Ради любви.

Кто еще в их доме был способен на любовь, так это Светлана. Она, как свеча, оплывала своей любовью, таяла от нее и грела девочку, еще не успевшую оцепенеть от холода материнской нелюбви.

Женька продолжала записывать свою исповедь: «До ее появления я думала о детях абстрактно, как в тот день с Мишкой… Без страсти поддерживала разговоры о сиротах, которых становится все больше, ужасалась, конечно, тому, что террористы в Беслане издевались над школьниками, но все это шло от ума. В голове не укладывалось, как можно совершить подобное, но сердце мое не рвалось на части, признаю. А теперь смотрю на это чудо, которое ползает у ног, и в груди холодеет: что было бы, если бы Светлана с ней на руках вошла в ту школу? Если бы Катя была со мной, было бы не так страшно, я сумела бы ее защитить, нашла бы лазейку, чтобы улизнуть с ней вместе. А Светлана… Хотя нашла ведь она тех сволочей, что убили Петю… Придется все-таки спросить у нее о маме, другого выхода нет, если я собираюсь выяснить, что же все-таки происходит».

Женька задала тетке выстраданный вопрос с тем хамоватым выражением, какое напускала на себя, разговаривая со взрослыми, как бы заранее отрекаясь от их языка. От всего, что связано с их миром, к которому никак не могла примкнуть, как льдинка, уже оторвавшаяся от скованного морозом берега и несущаяся куда-то. Больше всего ей хотелось бы знать: куда. Вот что было для нее по-настоящему важно. Но пока этот единственный выход оставался скрыт темнотой тоннеля…

– Чего мать киснет, не в курсе?

В этот момент Светлана кормила девочку творогом, посадив ее прямо на кухонный стол. Детского стульчика они до сих пор не купили – опять трудности с деньгами… Смешно говорить об этом, помня о сумке, спрятанной в комнате Светланы…

Почему-то она взглянула на Женьку с испугом. Как старая птица дернула головой, посмотрела куда-то в стену и шепнула:

– Потом.

– Ее же нет дома, – удивилась Женька. – Чего ты шепчешь?

Она сунула Кате полную ложку, та, бедная, чуть не подавилась. Спохватившись, Светлана закудахтала, запричитала, хотя малышка уже сплюнула все лишнее ей на халат. Женька с облегчением подумала, что это существо, хоть и маленькое, сумеет побороться за свою жизнь, если понадобится. Орать будет и выкарабкиваться из любой ловушки. И вдруг поняла, что до сих пор и ее мама была просто увеличившимся в размерах младенцем. Что же сломало ее?

И тут ей вспомнилась жуткая история об одном эксперименте, который в незапамятные времена провел какой-то царь, если не Ирод, то ирод уж точно, приказавший ухаживать за сотней младенцев, кормить их и прочее, но не разговаривать с ними и не ласкать. Этой сволочи было интересно, на каком языке заговорят дети, никогда не слышавшие человеческой речи. Он так и не узнал этого, потому что все малыши умерли.

«Ибо не могут младенцы жить без нежности…» – Она даже запомнила, как написал об этом летописец.

Кто отказал ей в нежности? Этой большой девчонке, ее маме, привыкшей ломать даже самые красивые игрушки. Кто не захотел поговорить с ней?

Она так и спросила у Светланы:

– Неужели аукнулось?

И та сразу поняла, о чем речь, кивнула. Но так ничего и не пояснила. Да – и все тут.

Женька не выдержала:

– Ну, и кто он? Просто интересно взглянуть на это каменное изваяние!

Светлана изрыгнула какой-то звук, подавилась то ли смехом, то ли плачем. Простонала что-то вроде:

– Знала бы ты, как права…

Потом добавила почти скороговоркой:

– Подожди, я сейчас докормлю.

Не объяснила, почему нельзя разговаривать и кормить ребенка одновременно. Может, это отвлекало Катьку? Хотя Женьке казалось, что, когда девочка ест, ей вообще плевать на происходящее вокруг – Светлана только ложку успевала наполнять… Большей обжоры в их доме еще не было!

Но когда Светлана наконец накормила это маленькое чудовище, к которому и Женька привязывалась все больше, не многое прояснилось. Тетка зачем-то вытащила ее в холл и голосом плохого трагика произнесла:

– Рената влюбилась, малыш. Ты ведь понимаешь, со всяким может случиться.

И хотя Женька сама уже догадалась об этом, кольнуло так больно, что она рассмеялась: «Мама влюбилась? А что будет со мной?» В этот момент ей было никак не двадцать, а от силы десять лет… И этому ребенку в ней вдруг увиделось мамино сердце, почему-то похожее на одуванчик, в котором до сих пор чувства прорастали белыми пушинками, непрочными настолько, что от любого дуновения Рената освобождалась от них.

– Скоро пройдет, – сказала Женька, думая об одуванчике.

– Надеюсь, – вздохнула Светлана и покрепче, как будто речь шла о ней, прижала девочку, которая теперь постоянно сидела у нее на руках. И виновато сообщила, что им пора спать.

Но на лестнице остановилась, обернулась и кивнула в сторону старой магнитолы, которую зачем-то перетащили в новый дом:

– Это про нее…

– Что?

– «Травма черепно-мозговая – моя любовь…» – процитировала Светлана песню, которую в последнюю неделю передавали раз сто за день.

– Почему? – крикнула Женька ей вслед. – Она что, в бабу влюбилась?

– Уж лучше бы, поверь мне на слово…

И ушла, оставив племянницу корчиться от