Повернуть голову, оторвать взгляд от этой чертовой лепнины и перевести его на Розу – вот что сейчас казалось задачей не только непосильной, но и отторгаемой и мыслями, и телом, по которому проходило ознобом: «Отвратительно. Этот мужик лежит там… Всего в нескольких метрах. Плевать, что он ее муж. Будь он здоров, это все походило бы на забавный анекдот. А так… Просто мерзость какая-то…»

О том, что ее муж парализован и находится буквально за стеной, Роза сообщила ему пару секунд назад. Правильно рассчитала, что раньше не следует… Родиона тотчас вдавило в постель, он будто вмерз в нее, со всех сторон охваченный ужасом: «Вот черт! Как же я вляпался в это?!»

Как именно, он как раз помнил. Имя Ренаты все это время гудело вокруг поминальными звуками набата, и Родиону никак не удавалось поймать тот обычный кураж, какой он испытывал, пускаясь в постельные приключения. Любовными он их не называл, не было в них любви. Но и отказывать себе в малом тоже было бы смешно. Если не Рената, то никто? Нет, это правило было слишком строгим, Родион даже не брался его учить.

– Хочешь пить? – спросила Роза таким будничным голосом, точно это было не первое, а по крайней мере десятое их свидание. – Меня после этого всегда мучает жажда.

«После чего – этого? Как ты определяешь для себя то, что произошло?» – хотелось спросить Родиону, но в его задачу не входило выяснять отношения с этой женщиной.

– Он все слышал?

– Глеб?

– А здесь есть кто-нибудь еще? У тебя в каждой комнате по мужу?

Роза не то чтобы засмеялась, но выдохнула какой-то хриплый звук, который должен был напоминать смешок, хотя и не был похож.

– Надеюсь, слышал, – сказала она и перевернулась на живот.

«Вот странно, – отметил Родион. – Она ведь тощенькая, как вобла, а двигается через силу, будто килограмм сто ворочает. У нее, похоже, все ссохлось внутри, вот и не дает шевелиться».

– Я – твоя месть?

Ему не было обидно, в конце концов, он тоже использовал ее, квиты, но почему ей хотя бы не скрыть это? Или это месть и ему тоже, авансом, чтобы не унизил ее первым, исчезнув из этого дома, не оставив номера телефона? Он так и собирался сделать еще десять минут назад, когда выудил у Розы необходимое Ренате: у них с мужем действительно не было детей, но у самого Глеба есть ребенок, есть… От той пакостливой девчонки, что первой расколола этот дом.

«Ее уже нет в живых, – добавила Роза, улыбнувшись. – Она сдохла еще раньше, чем он. Имела наглость опять приблизиться к нашему дому… Мало показалось? Целого года мало! Не на кого пенять… Отмщение состоялось почти полностью».

Услышав это, Родион едва не выскользнул из постели, не перепрыгнул через невидимую трещину на другую половину. Но несколько искаженные (он сам осознавал это) представления о порядочности вынудили его остаться с Розой и довести начатое до конца.

Теперь он жалел об этом так, будто его лишили чести, которой Родион старомодно и потому тайно дорожил. На языке у него вертелся вопрос: «Ты что, убила эту девчонку?» – но губы свело от страха, которого он никак не ожидал. Единожды убившую кто остановит?

– А кто я для тебя? – Демонстративно пропустив его вопрос, Роза повернулась на бок, подперев голову согнутой рукой, и пристально вгляделась в его лицо.

Он мигом собрался, оказывается, спектакль еще не окончен. И как ни тошно, нужно продолжать то, во что позволил себя втянуть.

– Я думал, что ты дыхание новой жизни.

Это прозвучало строчкой из какой-то малоизвестной пьесы, но Родион утешил себя тем, что Роза не искушена в драматическом искусстве, она может и не заметить, какой заготовленной кажется эта фраза, хотя он и придумал ее на ходу.

Но она засмеялась в ответ. На этот раз смех походил на смех и даже прозвучал весело. Заставив себя оторвать взгляд от высокого потолка, начинающего темнеть от пыли, Родион покосился на подрагивающие перед его лицом мелкие зубки: с виду мышка-полевка, но ведь и цапнуть может…

– Дорогой, кто ты?

Его царапнуло это легковесное «дорогой», но ответил он правдой, тем более что Розе ничего не стоило проверить истинность его слов:

– Я артист, Роза. Я играю в театре.

– Это заметно!

Родион вгляделся повнимательнее: она не выглядела оскорбленной, хотя и должна была понимать, что артист всегда артист. Может, она с самого начала раскусила его игру? И провела свою роль как тонкая, отзывчивая партнерша?

– Я в чем-то сфальшивил? – спросил он, непроизвольно нахмурившись. Сам Родион никакой промашки не заметил, и это обеспокоило его.

Роза, улыбаясь, помотала головой:

– Нет, нет. Ты все классно сыграл.

– Я не играл, – возмутился он на всякий случай.

– Артисты всегда играют, – отозвалась она уже не так весело. – Писатели все сочиняют. Художники рисуют. Я надеялась, что всю жизнь буду танцевать. Не вышло.

– Ты танцевала?

Это действительно удивило его: эта сухая щепка когда-то была гибкой веточкой?

– Я была балериной.

– Да что ты?!

– Непохоже?

– Нет, я…

– Конечно, я тогда только начинала. – Роза опрокинулась на спину так, что кровать крякнула от тяжести. – Надо было продолжать, жизнь свою на это положить, а я, идиотка, замуж выскочила. Вообразила, будто любовь – достойная замена великого будущего.

Родион осторожно подал голос:

– Разве нет?

– А похоже, что я жила в любви?

– Но ведь было же, а?

Это «а?» в конце вопроса так пронзительно отозвалось именем Ренаты, что его утянуло лиственной воронкой цвета ее волос: «Ведь было же, а? Почему в тебе все умерло, а во мне – нет? За что такая несправедливость?»

Роза нехотя подтвердила:

– Кажется, было. Но вспоминать не хочется. Тогда все представляется еще более оскорбительным.

«Дура ты, – подумал Родион равнодушно. – Надо было тебе вовремя отпустить его, и не было бы ничего оскорбительного. Думала повязать его по рукам и ногам, а в результате сама чуть не задохнулась от этих пут. Его, что ли, винить?»

Но за этими мыслями, отторгавшими все, во что Роза пыталась вовлечь его, чтобы заставить сопереживать, медленно протекали другие, подтверждавшие, что этот неведомый Глеб – полная скотина, если развел такой свинарник в своем доме.

«Судя по тому, сколько денег где-то хапнул, с головой у него все в порядке. Значит, сердце усохло до волоска». – Родион опять обвел взглядом вычурный потолок и с облегчением вспомнил, что на другой, Ренатиной, половине дома такой пышной пошлости