– Не беспокойся, он никуда не денется. Не об этом нужно волноваться.

– Господи, а о чем же?!

– Разве не о чем?

И он посмотрел на нее так, что она готова была поклясться: этому человеку все было известно о той ночи на чердаке.

Она сразу же узнала лицо на фотографии, хотя на чердаке Нина не показалась такой… Какой? Милой? Симпатичной? Это все не то… Но на этот раз в ее чертах Женьке увиделось нечто знакомое, чем-то очаровавшее…

«Да чем, Господи?!» – едва не взвыла она и тут же поняла: она похожа на свою девочку. Это действительно ее девочка… Никаких документов не нужно.

– Что с ней случилось? – спросила Женька, глядя на простенький голубой памятник, какие обычно ставят старушкам. – Таблеток наглоталась?

Она произнесла это с тем отвратительным пренебрежением, которое, как ей казалось, могло скрыть ужас, зазвеневший и в ней, и вокруг, когда это лицо, отныне и навечно поселившееся в Женькиной памяти, улыбнулось ей – убийце! – на том кладбище, куда Мишка привел ее.

Он знал. Не мог же он безо всякого умысла привезти ее на кладбище и выйти именно к могиле Нины.

– Ее сбила машина. Неподалеку от вашего дома.

– Ты это видел?

– Если бы я был там, то постарался бы спасти ее.

– Как же ты узнал? Я ничего такого не слышала…

– Правда? А должна была… Ваша машина оказалась там в то же время.

Он произнес это бесстрастным тоном, но Женька все равно взвилась:

– Ты хочешь сказать, что это я ее?!

– Ты допустила такую мысль, – констатировал он.

– Да как ты…

Женька подавилась собственными словами. В чем было упрекать его, если она сама мысленно назвала себя убийцей? Хоть и не она сидела за рулем, но разве не ее рука вытолкнула Нину на ту дорогу?

Не нужно было напрягать воображение, чтобы увидеть, как все было: Нина оставила своего ребенка на их крыльце и, добежав до шоссе, ведущего к Москве, побрела, не видя дороги, воя от ненависти к себе и отчаяния. Никаких машин для нее просто не существовало. Она и гудков не слышала, ведь все звуки мира заглушал ее собственный вой…

Женька не ожидала, что может рухнуть на чью-то могилу и заорать оттого, что все в груди раздирает просто нестерпимо. Хотелось вырвать себе глаза, которые продолжали видеть то, отчего убереглись в действительности. Как весело жить, надеясь, что совесть не вцепится в сердце лютым псом, не изорвет в лохмотья всю душу! Но она может проснуться в любой момент. Кто-то может разбудить ее…

– Кто ты такой?! – прокричала она, только повернув голову, не находя в себе сил подняться. – Ты все знал… Ты ее брат? Друг? Откуда тебе все известно?

Никто не ответил.

Кое-как оттолкнувшись от свежей могилы, земля которой прилипла к ладоням и к одежде, Женька встала на четвереньки и посмотрела назад, туда, где стоял Мишка. Но его не было. Нигде не было.

«Он ушел, – поняла она и приняла это. – Он оставил меня с Ниной наедине».

Глава 17

До неприличия растянутая во времени глупость – так Родион воспринимал свои отношения с Ренатой. Давно уже именно так. Причем, говорил себе, глупость неизлечимая. И мрачно добавлял: «В этом случае только гильотина поможет».

Самым неприятным в этой фразе было ее абсолютное соответствие действительности: Родион болел этой женщиной неизлечимо, классически: отчетливо видя все, даже мельчайшие недостатки, но не брезгуя ими, хотя и не умиляясь.

Даже когда она вела себя ничуть не лучше, чем некоторые молоденькие актриски их театра, Родиону в голову не приходило назвать ее «шлюхой». Все в Ренате воспринималось им как должное, с внутренней покорностью верующего, который не смеет усомниться в величии своего божества.

Вместе с тем это осознаваемое Родионом смирение тщательно скрывалось от посторонних, и не только от них. Оставаясь в здравом уме, он никогда не демонстрировал своей болезни даже самой Ренате, понимая, что его навязчивая идея-любовь может оттолкнуть ее. Причем так далеко, откуда она не разглядит в нем даже друга, которого можно использовать, если приспичит. Как, например, в этот раз, когда она, даже не заплатив, купила его, как мальчика по вызову. Не для собственных нужд, но еще неизвестно, что унизительнее…

Не выходя из машины, он смотрел на зацветающую новой радостью улицу, названия которой не знал – просто остановился, чтобы прийти в себя, иначе бешенство выломало бы руль его руками.

«Она купила меня», – Родион твердил это без голоса, слишком сдавило горло, и сглотнуть не получалось.

Еще не было оговорено, что именно Рената предложит в обмен на информацию, которую ему предстояло добыть, но было понятно, что это сделка. Ее работа и состоит в умении заключать сделки. Но – с ним?!

Он провел рукой по лицу, обнаружил вполне ощутимую щетину, подумал о предстоящем свидании с Розой и поймал себя на том, что уже внутренне приготовился к нему. В чем Рената даже не сомневалась…

Как это случилось с ней? Он ведь до сих пор помнил, каким восторженным обожанием засветился ее взгляд, когда они встретились впервые, потом она будто погасила в себе что-то. Тот огонек, который Родион намеревался раздуть до реально возможного предела.

Может, ему и не дает покоя то, что он не в силах забыть тот пляшущий в ее зрачках язычок будущего пожара?

…Женщина по имени Роза оказалась цветком засушенным, ее точно вытряхнули из книги, простоявшей в шкафу не один год. И строчки впечатались в лепестки так прочно, что она сразу заговорила, будто читая о себе самой, о том, чем жила до него.

Родион даже опешил. Он-то предполагал, что придется выводить ее на разговор, выпытывать, ловить и мысленно продолжать неоконченные фразы, но вся эта готовность к любовному шпионству оказалась никчемной. Стоило ему подсесть к Розиному столику в кафе на заправке, как она вдруг как-то нервно спросила, перекрутив желтую бумажную салфетку, похожую на отвалившийся лепесток:

– Как, по-вашему, месть другому тебя самого тоже уничтожает?

Едва не подавившись минералкой, Родион хотел было буркнуть: «Ничего себе вопросик!», но успел вспомнить, что он уже в образе, третий звонок затих, необычный спектакль начался. И мигом собравшись, ответил с задумчивым, несколько меланхоличным видом, который так шел к его глубоким глазам:

– Смотря что именно называть местью…

Между ресницами, слипшимися стрелками («Плакала?»), полыхнуло пламя:

– Я о настоящей мести говорю.

Он с досадой подумал: видимо,