Шрифт:
Закладка:
Таким образом, исключение женщин-теоретиков, как и тенденция к гендерной слепоте при формировании культурологической теории в принципе, наводит на предположение, которое особенно актуально для рефлексивного поворота, но может учитываться и в других «поворотах»: ограничиваясь «белыми антропологами-мужчинами», этнологическая самокритика беспокоится о том, чтобы все нити оставались в руках групп, до сих пор определявших дискурс,[489] – к тому же в эпоху, когда этнология и без того не обладает абсолютным контролем над репрезентацией чужих культур. Между тем, культурологические дискуссии уже немыслимы без вопроса о гендере в контексте саморефлексивной репрезентации. Здесь сходятся две линии аргументации. С одной стороны, больше стала подниматься проблема принципиальной, иллюзорной гендерной нейтральности и удерживания «поворотов» в сильной мужской руке, якобы более опытной в вопросах теории, – эту проблему с позиций эпистемологической критики осветила, к примеру, Рей Чоу.[490] С другой стороны, конвенциональная бинарная структура репрезентации, особенно различение оригинала и копии, предстает центральной аналогией бинарной структуры мужественности и женственности. Но лишь гендерная перспектива позволила подчеркнуть, что эта бинарная структура также имплицирует иерархичные отношения. В случае репрезентации одно выступает в качестве другого, превращает «другое» (например, женщину) в знак. Это касается не только эстетики, но и в первую очередь политики: вопросы репрезентации в гендерном аспекте позволяют глубже вникнуть в суть власти репрезентации, в проблему говорения за других (адвокативная репрезентация); однако они также способствуют развитию самоуполномоченности («agency») и саморепрезентации. Наиболее отчетливо эта взаимосвязь в настоящее время обсуждается на экстремальном примере гендерно обусловленной политики репрезентации: на примере порнографии и репрезентации в ней женщины как сексуального объекта.[491]
Проблема репрезентации гендерных отношений помещается в еще более острый контекст и связывается с вопросами этничности и социальной классовой принадлежности; аспект власти также получает больший политический окрас, если довести до предела рефлексивный поворот и обнажить его пересечения с постколониальным поворотом. Ведь саморефлексивный поворот помимо всего прочего обладает склонностью оставаться внутри европейских рамок – что заметно, например, в работах Хейдена Уайта, – выливаясь в европейское самолюбование собственными способами изображения и текстами. Иначе поступает Роберт Янг: в книге «Белые мифологии. Запад и сочинение Истории» (1990) он с внеевропейских позиций трансформирует европейский универсалистский проект историографии в сеть противоречивых историй.[492] Последние никак не укладываются в единую схему, равно как и в интерпретационную схему марксистской теории, которой пришлось обратиться к антиколониальным дискурсам освободительных движений за рамками Европы.[493] Вместе с тем здесь заметен саморефлексивный/риторический/литературный поворот, поскольку становится очевидно, что исторические тексты и определенные дискурсы, такие как ориентализм, не только генерируют знание, но и совместно конструируют описываемую ими реальность как репрезентацию.[494] В ход здесь пускаются целые «механизмы репрезентации»,[495] входящие в культурно-специфическую, дискурсообразующую «репрезентационную систему», что помимо Стивена Гринблатта показывает также Цветан Тодоров.[496] Оба направляют свою критику репрезентации в русло исторической критики, то есть вновь на объекты исследования, особенно на сценарии открытий, взаимодействия с теми или иными культурами и описания путешествий. Тем самым рефлексивный поворот находит выход из тупика далекой от реальности метанаучной рефлексии.[497] На примере дискурсивного авторитета путевой литературы раскрываются практики господства и установление европейского исторического авторитета посредством внедрения специфических изобразительных стратегий: именно репрезентации наряду с властью всеобъемлющего европейского «механизма репрезентации» во многом опосредовали – а возможно, опосредуют до сих пор – контакт европейцев с неевропейским миром, управляя этим процессом. Однако превалирующая гегемонность препятствует необходимой взаимонаправленности репрезентаций, их обмену.[498]
Если не сворачивать с начатого здесь пути и углубляться в поле напряженных отношений между репрезентациями Европы и стран, лежащих за ее пределами, то нельзя миновать уровень конкретных контактов и отношений между европейским и неевропейским мирами, которые выходят на первый план в постколониальном повороте и его концепции «перекрестных историй» («entangled histories»). В конечном итоге – как заключают Мартин Фукс и Эберхард Берг в концептуальной статье «Феноменология различия. Уровни рефлексии этнографической репрезентации» – все попытки альтернативного способа рефлексии остаются ограниченными до тех пор, пока мы «не сопоставим наши традиции репрезентации с другими».[499]
Избранная литература
Abu-Lughod, Lila. Writing Against Culture // Richard G. Fox (ed.): Recapturing Anthropology. Working in the Present. Santa Fe, 1991, p. 137–162.
Ankersmit, Frank R. Historical Representation. Stanford, 2002.
Bachmann-Medick, Doris. «Writing Culture» – ein Diskurs zwischen Ethnologie und Literaturwissenschaft // Kea. Zeitschrift für Kulturwissenschaften 4 (1992), S. 1–20.
Bachmann-Medick, Doris (Hg.): Übersetzung als Repräsentation fremder Kulturen. Berlin, 1997.
Behar, Ruth; Gordon, Deborah A. (eds.): Women Writing Culture. Berkeley, 1995.
Berg, Eberhard; Fuchs, Martin (Hg.): Kultur, soziale Praxis, Text. Die Krise der ethnographischen Repräsentation. Frankfurt/M., 1993.
Borsò, Vittoria; Kann, Christoph (Hg.): Geschichtsdarstellung. Medien, Methoden, Strategien. Köln, Wien, Weimar, 2005.
Brown, Richard Harvey (ed.): Writing the Social Text. Poetics and Politics in Social Science Discourse. New York, 1992.
Chow, Rey. Gender and Representation // Elisabeth Bronfen, Misha Kavka (eds.): Feminist Consequences. Theory for the New Century. Ney York, 2000, p. 38–57.
Clark, Elizabeth A. History, Theory, Text. Historians and the Linguistic Turn. Cambridge/Mass., London, 2004.
Clifford, James. The Predicament of Culture. Twentieth-Century Ethnography, Literature, and Art. Cambridge/Mass., London, 1988.
Clifford, James. Über ethnographische Autorität // Eberhard Berg, Martin Fuchs (Hg.): Kultur, soziale Praxis, Text. Die Krise der ethnographischen Repräsentation. Frankfurt/M., 1993, S. 109–157.
Clifford, James. Routes. Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge/Mass., London, 1997.
Clifford, James; Marcus, George E. (eds.): Writing Culture. The Poetics and Politics of Ethnography. Berkeley, Los Angeles, London, 1986.
Crapanzano, Vincent. Hermes’ Dilemma and Hamlet’s Desire. On the Epistemology of Interpretation. Cambridge/Mass., London, 1992.
Därmann, Iris; Jamme, Christoph (Hg.): Fremderfahrung und Representation. Weilerswist, 2002.
Dressel, Gert; Rathmayr, Bernhard (Hg.): Mensch – Gesellschaft – Wissenschaft. Versuche einer Reflexiven Historischen Anthropologie. Innsbruck, 1999.
Fabian, Johannes. Time and the Other. How Anthropology Makes its Object. New York, 1983.
Geertz, Clifford. Die künstlichen Wilden. Der Anthropologe als Schriftsteller. München, Wien, 1988.
Gottowik, Volker. Zwischen dichter und dünner Beschreibung. Clifford Geertz’ Beitrag zur Writing Culture-Debatte // Iris Därmann, Christoph Jamme (Hg.): Kulturwissenschaften. Konzepte, Theorien, Autoren. München, 2006.
Hornbacher, Annette. Zuschreibung und Befremden. Postmoderne Representationskrise und verkörpertes Wissen im balinesischen Theater. Berlin, 2005.
James, Allison; Hockey, Jenny; Dawson, Andrew (eds.): After Writing Culture. Epistemology and Praxis in Contemporary
