радикальным и провокационным представителем рефлексивного поворота здесь, несомненно, является американский антрополог Стивен Тайлер, предложивший заменить принцип репрезентации принципом эвокации. Утраченное доверие репрезентациям означает для него «конец описания»[423] – крах западной идеологии объективной дескрипции,[424] которая обращается к определенному репертуару ключевых понятий и тропологических конвенций, тем самым неминуемо искажая комплексные действия их описанием: «Когда действия облекаются в слова, они всегда принимают форму нарративной последовательности, соответственно вытесняющей параллельные, симультанные или множественные перспективы».[425] Этот элемент насилия в репрезентации требует от постмодернистской этнографии, поборником которой выступает Тайлер, экспериментального письма и новых, фрагментарных и аллегорических форм изображения: «Настоящий смысл этой замены репрезентации эвокацией заключается в освобождении от всякого мимесиса и от изжившей себя научной риторики, которая вечно тянет за собой объекты, факты, дескрипции, индукции, генерализации, верификации, эксперименты и тому подобное…»[426]

Выбор в пользу несинтезирующей эвокации легко заводит рефлексивный поворот в тупик радикальной утопии. Потому что такая эвокация допускает скепсис по отношению к референциальному дискурсу наук о культуре лишь на метауровне исследовательской рефлексии. Более перспективной оказывается критическая перспектива, открывающая путь самовосприятию понятийного инвентаря западной науки в его культурной специфичности. Сам Клиффорд аналогичным образом мыслей поспособствовал укреплению «этнографического сюрреализма».[427] Имеется в виду игровая, остраняющая практика разложения культуры, семиотическое декодирование, чья корреляция с действительностью заключается во фрагментации глобального, постмодернистского мира.[428] Целью в этом случае выступает деаутентификация культурных знаний и критическое расширение привычных категорий. У Виктора Тернера, равно как и в контексте перформативного поворота, такая практика еще относилась к лиминальной стадии ритуала и тем самым подчинялась преимущественно ритуальной схеме. Здесь же экспериментирование с авторитетностью изображения, напротив, вытекает в более обширную стратегию дефамилиаризации. Эта стратегия реагирует на возрастающий распад культурных смысловых связей и замещение их новыми способами повествования и изображения, измененными формами репрезентации, ориентированными не столько на существующие культурные контексты, сколько на возникающие области напряженных отношений. В любом случае здесь открывается широкий горизонт, позволяющий переместить сфокусированность на авторитетности в (культурно-)политическую сферу. Подобное расширение ведет к ключевому вопросу, который оказывается в центре постколониальной теории: «Кто обладает авторитетом, чтобы отвечать за идентичность или аутентичность целой группы?»[429]

До сих пор, правда, не ясно, какие альтернативы для выражения «разделенного» и «распределенного» авторитета существуют на уровне изображения и не суждено ли критическому требованию «множественного авторства» остаться лишь утопией. Однако с точки зрения методологии в ход была запущена плюрализация как исследовательских оптик, так и голосов в тексте. Такая плюрализация открывает взгляд на многоголосие культур и дискурсов: на отдельные гетерогенные и противоречивые, подавленные, «субкультурные» дискурсы непосредственно в рамках социальной коммуникации, будь то гендерные или женские дискурсы, или же «ненаблюдаемое» в обществе, – то есть именно на те голоса и диссонансы собственной культуры, которые противостоят претензии культурного описания на когерентность.

3. Рефлексивный/риторический/литературный поворот в отдельных дисциплинах

Саморефлексивная этнология поднимает вопросы авторства и авторитета, использования метафор, наррации и повествовательных стратегий. Эти вопросы не ограничиваются этнографическими текстами, способствуя критическому освоению уровня изображения и в других сферах этнографической репрезентации, таких как выставка чужих культур в (этнографических) музеях.[430] Пересекая границы саморефлексивной этнологии, эти центробежные вопросы попадают и в поле зрения других наук – критический анализ репрезентаций в позитивистской традиции архивоведения[431] здесь лишь верхушка айсберга. При этом возникает интересный феномен: кажется, что этнология впервые отделяется в качестве ведущей дисциплины от литературоведения, совершая собственный «литературный поворот» (literary turn) или «риторический поворот» (rhetorical turn). Так, исследовательское внимание переключается не только на риторические стратегии и стилистические приемы (несобственно-прямая речь, вневременной этнографический презенс, вводные истории, сюжеты и т. д.), пользующиеся изобразительными средствами литературы (такими, как ирония, метафоры, тропы, аллегории). Под вопрос ставится и общий почерк научных текстов – оформленных по модели разных жанров, будь то реалистический роман или философские размышления.[432] Теперь уже невозможно обойти стороной важнейшую задачу: научные тексты также необходимо всегда локализовать в поле уже существующих репрезентаций, нарративных образцов, интертекстуальных связей и риторических конвенций. В этой системе риторико-интертекстуальных отношений становится очевидно, что рефлексивный поворот в философской и теоретико-научной рефлексии можно также назвать риторическим.[433] Внимание здесь обращено к риторике научных исследований в различных дисциплинах. Так, на практике рефлексивный поворот реализуется, к примеру, в работах, анализирующих структуры репрезентации, авторитетность статуса и риторические стратегии убеждения таких классиков изображения ислама в этнологии, как Клиффорд Гирц, Эрнест Геллнер, Фатима Мернисси, Акбар Ахмед.[434]

Критические подходы к репрезентации простираются от самих наук о культуре до анализа нарративного (а не только эмпирического) измерения экономики.[435] А в рамках «науковедения» (science studies) они позволяют заключить, что и в естественных науках аргументативные структуры связаны с риторическими техниками, стратегиями убеждения и формами выражения. Проследить специфическое отношение между познавательной деятельностью, нарративным изображением и риторическим убеждением – вот в чем заключается специфическая оптика входящего в моду «движения по изучению исследовательской риторики»[436] – «движения», берущего начало еще в книге Томаса Куна «Структура научных революций»: «практически весь научный дискурс риторичен в том смысле, что он требует формулировать вопросы, интерпретировать факты и доказывать выводы».[437] Между тем рефлексия естественных наук и истории науки над феноменом репрезентации выходит за рамки ориентированности на знаки, способствуя появлению «практико-ориентированного анализа репрезентации», который в свою очередь направлен на «экспериментальные и инструментальные, прагматические и дискурсивные аспекты научного производства символов, на репрезентацию как культурную деятельность».[438] Репрезентации выступают здесь уже не просто как отображения, но как «феномены транспортировки» (Бруно Латур),[439] как «сохранение, переписывание и перевод» (к примеру, генетической информации в концепции «жизни как текста»).[440] Так как здесь исследуются пространства знания, то возникают пересечения как с пространственным поворотом, так и с иконическим, если на передний план выдвигаются визуальные формы репрезентации в естественных науках.

Предпринятая в рамках rhetorical turn попытка избежать риторического релятивизма, проводя различие между хорошей и менее хорошей научной наррацией,[441] остается все же сомнительной. Этому способствует уже основной исходный пункт риторического поворота: деконструкция объективистских предпосылок.[442] Впрочем, подобной критикой объективизма рефлексивный, или риторический, поворот подчеркивает не только общее главенство языка в повороте лингвистическом. Преимущественное внимание здесь уделяется литературным стратегиям, метафорам, сюжетам и литературным жанрам, предшествующим всякому культурному восприятию и любому описанию культуры – более того, всем процессам научного исследования. Именно здесь рефлексивный поворот становится поворотом литературным. Потому что он требует привлекать литературные категории в той же степени, в какой сам овладевает литературоведческими