1980-х годов в широком контексте интерпретативного и перформативного поворотов возникает так называемый спор о writing culture («как пишется культура». – Примеч. пер.),[390] связанный с поэтикой и политикой культурной репрезентации. Исходным пунктом для него послужил инициированный американским литературоведом и культурным антропологом Джеймсом Клиффордом научно-исследовательский семинар 1984 года в Санта-Фе, Нью-Мехико, посвященный теме «Создание этнографических текстов», результаты которого стали доступны широкой общественности благодаря выпущенному Клиффордом совместно с Джорджем Маркусом сборнику «Как пишется культура. Поэтика и политика этнографии».[391] Клиффорд, профессор кафедры истории сознания Калифорнийского университета в Санта-Круз, является главным героем этого саморефлексивного направления, утвердившегося за пределами этнологии в качестве метаантропологии. Другим наукам о культуре оно также указало на необходимость критической ревизии традиций и конвенций, риторических стратегий и импликаций власти, играющих огромную роль при описании культуры в научных текстах.

В ходе рефлексивного поворота (еще раньше у Гирца) была основательно подорвана вера в объективную репрезентируемость – чужих культур, других людей – посредством научного описания. Это также не объясняется одним лишь развитием теории. Решающим значением здесь обладает изменение системы политических условий в ситуации растущей необозримости возникающих связей и вызовов глобализации: «Почти целиком стерлось одно из главных предположений, на которых еще до недавних пор основывалось сочинение антропологических текстов: что необходимо не просто разделять объект своего исследования и его аудиторию, но что они несовместимы морально, то есть что первый следует описывать, избегая обращения к нему, а последний надлежит информировать, но не вовлекать. Мир все еще разделен на части, но переходов между ними существует гораздо больше, и они менее защищены».[392]

Отказ от бинарного принципа противоположностей (здесь – мы, там – другие) на первый взгляд представляется очередным отходом от разделяющих, дихотомических различий в целом, упроченных еще структурализмом на методико-теоретическом уровне. Если приглядеться внимательнее, то окажется, что этот отказ коренится в мировом состоянии общества, которому уже неведомы обособленные друг от друга различия, но которое по причине возникновения глобальных сетей вынуждено принимать различия взаимосвязанные, целый «спектр перемешанных отличий».[393] Еще разработанные Гирцем подходы к саморефлексивному анализу текста, а затем и более профилированные саморефлексивный и литературный повороты в этнографии затрагивают именно эту переломную ситуацию этнологии, в которой отменены прежние привычные основания, а тем самым и конвенции этнографического описания, равно как и научного описания в целом. То есть реальные политические тенденции побуждают здесь этнологию прокладывать важную для наук о культуре в целом тропу в противовес устоявшемуся, но проблематичному принципу дихотомического формирования различий.

(Само)рефлексия научного письма

Подобный уровень эпистемологической критики развивается лишь посредством гораздо более конкретных практик: это саморефлексия научного письма и опирающийся на критику изображения анализ текста. Изначально исходной точкой этнологического исследования служило описание чужих культур, а именно – производящееся на основе полевого исследования и включенного наблюдения. Сейчас же, напротив, начинают понимать, что эта познавательная практика охватывает лишь одну часть научно-исследовательского процесса. В качестве самостоятельных предметов анализа все чаще привлекаются этнографические приемы исследования, способы письма и тексты – и используются для самокритической рефлексии научной деятельности. Такая саморефлексия применима не только к этнографии, но и к другим дисциплинам, занимающимся репрезентациями или создающим культурные описания в широком смысле этого слова – с помощью письма, рассказа, изображения. Этнография и науки о культуре в принципе повисли «на паутине письма»,[394] как выражается Джеймс Клиффорд, отсылая к данному Гирцем классическому определению культуры как «сотканной им самим [человеком] паутины смыслов», на которой он сам же и «повис».[395] Таким образом, рефлексивный поворот в смысле саморефлексивного поворота касается непосредственно процесса этнографического, культурологического, а также литературного производства текстов и смыслов. Этот «поворот» важен и интересен уже потому, что он критически освещает исследовательскую деятельность в различных измерениях – не только в качестве письма, но и как своего рода встречу с чужими культурами и другими людьми, говоря короче – с «объектами» исследования. Как рефлектировать иерархическое, одностороннее отношение между субъектом и объектом познания в науках о культуре, и как, в каких формах надлежащим образом писать о чужой и собственной культуре? Как из полученного опыта или эмпирического полевого исследования в конечном счете рождаются тексты?

Уже Клиффорд Гирц был близок к тому, чтобы вместо метода «включенного наблюдения» выдвинуть на первый план дилемму «включенного описания» с его ловушками литературности.[396] Анализируя антрополога как писателя, он явным образом склоняется в сторону рефлексивного поворота, в котором сам он, впрочем, уже не играет главной роли.[397] При этом Гирц различает два вида этнографического описания: «встречу с Другим» и «встречу с листом бумаги».[398] Этнографические сочинения таких «классиков», как Бронислав Малиновский, Клод Леви-Стросс, Эдвард Э. Эванс-Притчард, Рут Бенедикт, впервые обнаруживают содержательность собственных текстуальных структур, которые становятся предметом анализа и позволяют рассматривать себя в качестве форм романного типа или как минимум в качестве текстов с выраженными риторическими или даже литературными стратегиями. К примеру, в сочинении Леви-Стросса «Печальные тропики» Гирц обнаруживает традиции символизма Бодлера, Малларме и Рембо, а также влияние французской литературы путешествий. Это даже склоняет его собственный анализ к поэтическим образам, к формулировкам, напоминающим леви-строссовскую «знаменитую тропическую прозу, с которой капают дымящиеся метафоры, – прозу, разросшуюся пышными образами и украшенную экстравагантными соцветиями игры слов».[399] Подобный пример, демонстрирующий художественные приемы в научном описании, далеко не единственный – в случае Леви-Стросса обнаруживается целое сложным образом устроенное переплетение жанров путевой заметки, этнографической штудии, философского дискурса, реформистского трактата и литературной прозы. В то время как Гирц выявляет преимущественно силу воздействия стилевых форм и литературных форм в этнографических и научных текстах, Джеймс Клиффорд фокусирует внимание на систематике: он начинает критически анализировать научные (а также литературные) тексты на наличие в них форм авторитетности и скрытых претензий на власть, распределяя их затем в соответствии с тем или иным авторитетным статусом.

2. Кризис репрезентации

Еще в ходе лингвистического поворота стало ясно, что сама эмпирическая действительность опосредована текстуально, что тексты, язык и знаки любого якобы аутентичного восприятия культуры заданы еще до этого опыта. Кроме того, существует опасность, что означающие автономизируются в форме знаковых цепочек и утратят отношение к историческому опыту (как своему означаемому). Эта мысль ведет к уже не раз провозглашенному «кризису репрезентации».[400] Одну из линий этого «кризиса» представляют семиотика и теория постмодернизма, которые диагностируют такую автономизацию знака по отношению к означаемому. Параллелью к этой линии кризиса выступает открытие перформативной власти медиамиров с их виртуализацией.[401] В методологическом же плане важную роль играет