и где? С кем или кому? Испытывая давление каких институциональных и исторических обстоятельств?»[411] Такой клубок вопросов нацелен на более точный анализ моделей изображения и зависимости от дискурсов. Он является плодом осознания, что всякое научное и прежде всего социологическое изображение можно и даже нужно рассматривать как производство текста, связанное непосредственно с обществом. А будучи таковым, оно неизбежным образом отражает проблему власти, не в последнюю очередь реализуемой в сфере авторства и авторитета того или иного способа изображения.

Проблема авторитета

Спор вокруг writing culture отодвигает проблему понимания чужих культур на второй план. Вместо этого внимание направляется на проблему их репрезентируемости, на вопрос культурной репрезентации в целом. Этот угол зрения отсылает вовсе не к аутентичности культуры, которую надо репрезентировать, но к ее участию в «кросскультурной репрезентации» в контексте межкультурных интерференций и переплетений. Ведь речь идет об обширном «замысле межкультурной репрезентации».[412] Учитывая циркулирующие по всему миру репрезентации товаров, образов и фильмов в глобальном обществе, подобный замысел оказывается действительно важным, но до сих пор невостребованным. Потому что по-прежнему не хватает необходимой степени взаимонаправленности репрезентации. Возможно ли вообще реализовать межкультурную репрезентацию в контексте асимметричных отношений власти и односторонней практики авторитарного изображения? В качестве концепции она по крайней мере задает масштаб для критического анализа уже имеющихся или только возможных, альтернативных подходов к описанию культуры, и в самом широком смысле – к культурному посредничеству.

Воспринять критику авторитетности в качестве импульса к саморефлексии научных изображений стимулирует крайне увлекательная, новаторская статья Джеймса Клиффорда «Авторитет в этнографии». В статье Клиффорд прослеживает предысторию современного «кризиса авторитета». Он призывает проверить не только этнографические тексты, но и тексты других дисциплин, даже литературные, на их авторитетность/авторитарность (Autorität). При этом Клиффорд реконструирует различные типы авторитетного изображения, начиная с парадигмы полевых исследований Малиновского с его претензией на «истинность» изображения чужих культур на основании свидетельств очевидцев, из чего родилась распространенная форма «синтетического описания культуры».[413] Негативный эффект этой формы заключается в том, что культуры за пределами Европы она лишает собственной истории, переводя их в статическую схему, подкрепляя этот процесс стилистическим средством «этнографического презенса». Основываясь на «авторитете наблюдения», используя «несобственно-прямую речь», которая через всеведущего автора, этнографа или рассказчика занимается приписыванием мыслей, чувств и мотивов, такое классическое культурное описание следует конвенциям реалистического романа.

Действующая здесь реалистическая, аукториальная претензия на изображение, направленная на объективацию восприятия действительности, в ходе рефлексивного поворота однозначно остается в прошлом, деконструируется. Кроме того, обнаруживается, насколько сама картина действительности зависит от способа ее описания, и заметнее всего – от претензии этнографической монографии на когерентность. Даже интерпретативная культурная антропология, извлекая текст из его дискурсивного окружения и перемещая в свое собственное поле, в конечном итоге также уступает интерпретационному авторитету ученого: интерпретативный поворот основывается на исключении диалога.[414] Данный вывод находит здесь дополнительное подтверждение – так же как и вообще благодаря рефлексивному повороту становится возможным проанализировать саму смену направлений в культурологии на предмет содержащихся в ней структур авторитетности. Для этого, как и для классификации различных вариантов научного изображения, можно использовать пять основных стилей авторитетности, выделенных Клиффордом: гегемонистский (колониалистский), познающий (наблюдающий), интерпретирующий, диалогический, полифонический (коллективный) авторитеты.[415] В то же время они маркируют важный поворотный пункт в науках о культуре: опыт и интерпретация с все более возрастающей очевидностью сменяются новыми ключевыми концептами, едва ли не «парадигмами», такими как дискурс, диалог и полифония.[416]

Для Клиффорда, и в целом для развития рефлексивного поворота в науках о культуре, центральным теперь становится вопрос, который Эдвард Саид обошел вниманием в своем анализе ориентализма. Если у Саида характерная критика репрезентаций еще не намечала никаких альтернатив или возможных примеров, противоположных гегемонистскому, монологическому авторитету, то в последнее время, напротив, начинает звучать вопрос, как эффективнее всего может пробить себе дорогу процесс «разложения монофонического авторитета».[417] Этот процесс способен вылиться в новые формы репрезентации или в отрефлексированную авторитетность изображения, возникновение которых с недавних пор указывает на возможные альтернативы асимметричным репрезентациям и дихотомическим отношениям изображения. Примером здесь может послужить диалогическая этнология, которая больше не хочет репрезентировать, но лишь составляет – посредством интервью и ненавязчивости интерпретирующего субъекта – диалогические конфигурации и коллажи. Но и этот «диалогический поворот» (dialogical turn) – подвид рефлексивного поворота, представленный Кевином Дуайером, Винсентом Крапанцано, Стивеном Тайлером, Деннисом Тедлоком и другими,[418] – лишь иллюзия, несмотря на то что здесь пытаются найти выход из дилеммы асимметричной репрезентации. Адепты этого подхода отходят как можно дальше от концепции репрезентации, заменяя ее принципом эвокации, призванным кардинально освободить от миметических притязаний. Этот принцип опирается на диалогическую основу этнографии, связанную с идеями Михаила Бахтина и принципом гетероглоссии в его модели полифонического романа и превращающую подобное многоголосие в путеводную нить при создании также и научных текстов. Примером, в котором авторитет изображения распределен между несколькими лицами, может послужить книга Кевина Дуайера «Марокканские диалоги. Антропология под вопросом».[419] В этой книге разговоры с информантами передаются напрямую, чтобы показать, как описываемая действительность и смыслы формируются в ходе коммуникативных актов между этнографом и информантом. Место односторонней репрезентации культур здесь занимает «рожденная переговорами действительность».[420] В контексте диалогического поворота Дуайер проливает свет на слабые места полевого исследования и всегда несовершенные возможности самоконтроля этнографа.

И все же в диалоге сохраняется проблема власти и контроля. Потому что не кто иной, как автор, постоянно держит в руке поводья, режиссирует и воспроизводит диалог, расставляя собственные акценты. Элементы диалога также всегда остаются его репрезентациями: «Не играет никакой роли, насколько монологична, диалогична или полифонична их форма – тексты в любом случае являются иерархическими аранжировками дискурсов».[421] Как бы то ни было, они не в состоянии охватить всю живую многослойность различных диалогических линий в зачастую многозначных и пересекающихся между собой диалогических ситуациях. Карл-Хайнц Коль, выявляющий проблемы и ловушки диалогического поворота, выдвинул здесь предложение, к которому до сих пор недостаточно прислушиваются: применительно к любой проблематике развить диалогический подход в определенном направлении – в качестве метода разграничения различных позиций и тем самым в качестве «первого шага к антропологии непонимания».[422] Это могло бы стать одним из способов выйти из фиксированности этнографии и в целом наук о культуре на понимании и репрезентации.

Какие иные альтернативы репрезентации и какие выходы из ее кризиса здесь еще возможны? Спор вокруг writing culture стимулировал в корне экспериментальную манеру письма, установившую нечто вроде салонной моды на анекдоты, частные события и технику «бриколажа» в научных текстах. Наиболее