началами анализа. Тем не менее такой «литературный поворот» затрагивает лишь структуру текста. Он не означает чего-то вроде литературизации действительности, даже если признает ее структурный характер. Но на уровне текстов взгляд направлен на то, каким образом их конструирование создает впечатление правдоподобия. Так, рефлексивный поворот предлагает исследовать, в какой мере тексты прибегают к фиктивным элементам, к литературным и риторическим стратегиям, чтобы – парадоксальным образом – добиться правдоподобности. В качестве примера, который – несколько неточно – принято относить к лингвистическому повороту в целом, а также к постмодернистскому повороту в исторических науках, здесь можно привести работы американского теоретика истории Хейдена Уайта. Хотя в этом случае стоит говорить скорее о рефлексивном повороте, в который вылился лингвистический и который, помимо Хейдена Уайта, иллюстрируют и другие его представители – Лайонел Госсман, Доминик Лакапра, Мишель де Серто и Поль Рикер.[443] Как и Джеймс Клиффорд, Хейден Уайт преподает на кафедре истории сознания Калифорнийского университета в Санта-Круз. Но на путь занятий риторикой и теорией литературы он ступил еще до спора вокруг writing culture.

Каким образом, спрашивает Хейден Уайт, историки конструируют историю, фиксируя ее письменно? Вопрос здесь обращен к языковому устройству исторического изображения, к его нарративным структурам и emplotments («элементам сюжетосложения»), которые используются для наделения исторических событий смыслом. Потому что при всей достоверности фактов историография, как утверждает Уайт, в значительной мере несет на себе отпечаток метафорических префигураций и других тропов. Она стремится «придать цепочке событий сюжетную структуру, так чтобы ее характер раскрывался как доступный для понимания процесс, путем упорядочивания ее как истории определенного рода», как пишет Хейден Уайт в книге «Клио тоже сочиняет, или Фиктивность фактического».[444] К примеру, сюжетная структура может иметь форму трагедии, комедии, эпоса, баллады или сатиры:[445] «Элементом исторической интерпретации прошлого выступает выстраивание сюжетной структуры с целью наделить изображение того, „что произошло в прошлом“, качествами доступного пониманию процесса развития, аналогичного построению драмы или романа».[446] В любом случае историография не просто следует за цепочкой общественных, культурных и политических обстоятельств. Напротив, она – как выражается Райнхарт Козеллек во введении к упомянутой книге Хейдена Уайта – вплетается в «навязчивую последовательность метафорического языка»,[447] в тропологическую схему, организующую дискурс того или иного научного текста. Соответствующим образом реалистические изображения истории также управляются метафорой, метонимией, синекдохой и иронией. В своей главной работе «Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века» (1973) Хейден Уайт, на основании этих тропов, описывает процесс нарративного моделирования событийных цепочек, главным образом на примере классической историографии XIX века. Подобно этнографической саморефлексии репрезентации, здесь также происходит пересечение границы с литературой. Различие между поэтическим творчеством и историографией стирается, а литературный поворот совершается через деконструкцию научной объективности и обнажение поэтического элемента в историографии.

В «Метаистории» Хейдена Уайта риторический анализ различных историографий форсирует рефлексивный поворот в форме «литературного» или даже «нарративного поворота». Потому что, как и в метаэтнографии, он раскрывает привязанность научных описаний к месту, их причастность к вымыслу, фиктивности и частичной истине. Как и в культурных описаниях, в историографии анализируется ее сконструированный характер вкупе с приписываемыми ею смыслами. Смысл соответствующей деконструкции предзаданного языкового структурирования заключается главным образом в том, чтобы объяснить убедительность классической историографии и внушаемую ею реалистичность свидетельств, исходя из ее внутренних поэтических стратегий. Кроме того, подобная деконструкция обосновывает преобладающий до сих пор скепсис по отношению к «великим повествованиям», а также к масштабным описаниям культур и концепциям эпох. Критика историографической репрезентации обнаруживается даже в самой литературе, например в романе Джулиана Барнса «История мира в 10 1/2 главах».[448] Тотализующие исторические синтезы здесь подвергаются иронии, облаченной в форму вымысла, в то время как Хейден Уайт деконструирует их на уровне теории.

В ходе дальнейших преломлений такая фикциональная рефлексия истории в современной литературе укрепляет тот вклад, который историография вносит в рефлексивный поворот. В качестве подобного вклада можно рассматривать и различные стили историографического письма, которые выявил Хейден Уайт. Такие примеры доказывают, насколько бессмысленно закреплять научные тексты за каким-либо одним типом дискурса.[449] Именно широкий диапазон изобразительных вариаций в принципе позволяет обнаружить и раскрыть существенное свойство культурологического исследования. В то же время историческая наука осмысляет также и границы этой изобразительной вариативности. Потому что историография (как и антропология) – помимо своих риторических и фикциональных элементов – должна сохранять отношение к реальности: к местам, институциям, практикам, на чем настаивают, к примеру, Мишель де Серто и Пол Рабинов.[450] Но и тогда остается вопрос: насколько достаточным может быть язык исторического описания с точки зрения репрезентируемости – да и вообще изображаемости и языкового приписывания смыслов – (невыразимого, практически не поддающегося изображению) опыта Холокоста?[451] Одновременно здесь особенно остро обнаруживает собственные пределы лингвистический поворот в исторических науках,[452] до тех пор пока он игнорирует автобиографические свидетельства исторических субъектов, которые подрывают присущую научной репрезентации прошлого фиксацию на тексте.

Помимо исторических наук, выгоду из критики репрезентаций извлекает также литературоведение, особенно компаративистика, обращая литературный поворот, так сказать, на себя и расширяя свой текстуальный корпус за счет прибавления к текстам художественным других видов текста и культурных манифестаций.[453] Анализ литературы направляется, к примеру, на связь авторитета с культурно-специфической репрезентацией, как это делает Роберт Вейман в работе о взаимовлияниях религиозных и литературных дискурсов раннего Нового времени «Авторитет и репрезентация в дискурсе раннего модерна».[454] Европейское конструирование картин мира, как гласит его тезис, в значительной мере санкционировалось формами репрезентации, направленными на покорение и подчинение современного мира. Создавались они авторитетным Я, которое удостоверило само себя интериоризацией авторитета и таким образом обрело новые полномочия по отношению к литературной, фикциональной репрезентации. Помимо такой историзации авторитета европейского субъекта, а также европейской культуры и литературы, литературоведение могло бы в дальнейшем еще глубже изучить межкультурный потенциал литературного и культурного авторитета.[455] До настоящего времени не предпринималось попыток раскрыть авторитет как ведущую категорию культурной и межкультурной репрезентации. Не хватает подходов, говорящих об авторитете как о некой форме организации литературного изображения, как о репрезентационной стратегии, через которую литературный текст приобщается к смежным дискурсным формациям (как в случае ориентализма с его авторитетом колониалистского присвоения). При этом литературоведение все больше признает посредничество между различными языками и культурами как особенно важную проблемную область, в которой концентрируется «кризис авторитета». Сомнению здесь подвергается главным образом чувство превосходства европейцев над другими культурами и то, как оно столетиями опиралось на европейскую технологию репрезентации, связанную с письмом.[456]

Полезным в рамках этой