Karp, Ivan; Lavine, Steven (eds.): Exhibiting Cultures. The Poetics and Politics of Museum Display. Washington, 1997.

Knecht, Michi. Contemporary Uses of Ethnography. Zur Politik, Spezifik und gegenwartskulturellen Relevanz ethnographischer Texte // Michael Simon, Thomas Hengartner, Timo Heimerdinger, Anne-Christin Lux (Hg.): Bilder. Bücher. Bytes. Zur Medialität des Alltags. Münster, 2009, S. 148–155.

Manganaro, Marc (ed.): Modernist Anthropology. From Fieldwork to Text. Princeton, 1990.

Marcus, George E.; Cushman, Dick. Ethnographies as Texts // Annual Review of Anthropology 11 (1982), p. 25–69.

Marcus, George E.; Fischer, Michael M. J. Anthropology as Cultural Critique. An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago, London, 1986.

Rheinberger, Hans-Jörg; Hagner, Michael; Wahrig-Schmidt, Bettina (Hg.): Räume des Wissens. Repräsentation, Codierung, Spur. Berlin, 1997.

Rippl, Gariele (Hg.): Unbeschreiblich weiblich. Texte zur feministischen Anthropologie. Frankfurt/M., 1993.

Sangren, Steven P. Rhetoric and the Authority of Ethnography. «Postmodernism» and the Social Reproduction of Texts // Current Anthropology 29, 3 (1988), p. 405–435.

Simons, Herbert W. (ed.): The Rhetorical Turn. Invention and Persuasion in the Conduct of Inquiry. Chicago, London, 1990.

Tyler, Stephen A. The Unspeakable. Discourse, Dialogue, and Rhetoric in the Postmodern World. Madison, 1987 (нем. изд.: Tyler, Stephen A. Das Unaussprechliche. Ethnographie, Diskurs und Rhetorik in der postmodernen Welt. München, 1991).

Varisco, Daniel Martin. Islam Obscured. The Rhetoric of Anthropological Representation. New York, Houndmills, 2005.

White, Hayden. Metahistory. Die historische Einbildungskraft im 19. Jahrhundert in Europa (1973). Frankfurt/M., 1991.

White, Hayden. Auch Klio dichtet oder Die Fiktion des Faktischen. Studien zur Tropologie des historischen Diskurses. Stuttgart, 1986.

Young, Robert J. C. White Mythologies. Writing History and the West (1990). 2nd edn. London, New York, 2004.

IV. Постколониальный поворот

Широта и проблематичность постколониального поворота (postcolonial turn) следуют уже из самого понятия «постколониального». Это слово объединяет две смысловые линии, порождающие устойчивое противоречие: будучи критической исторической категорией, «постколониальное» означает, с одной стороны, постоянное воздействие колониализма, деколонизации и неоколониалистских тенденций на формирование глобальной ситуации. С другой стороны, помимо такой исторической локализации, происходит становление дискурсивно-критической теории культуры, которая в контексте постколониальных исследований (postcolonial studies) рассматривает европоцентристские системы знаний и репрезентаций.

Прежде всего «постколониальное» относится к стадии деколонизации после 1945 года. Приставка «пост-» служит здесь не только для периодизации и хронологии. Она указывает на распад европейских колониальных империй и на изменения в самосознании обретших свободу обществ, которые по-новому сформировались в процессе переработки опыта не только колонизации, но и насилия, присущего колониальным отношениям.[500] Постколониализм здесь еще тождественен борьбе за независимость от колониального господства (деколонизации). Однако вместе с тем он относится и к возникновению новых, неоколониальных зависимостей.[501] Таким образом, употребление этого исторического понятия в значении пост-независимости окажется неуместным, если при этом будет подразумеваться линейное развитие. Ведь ситуация уже усложнилась. Последствия империализма необозримы: получившие независимость нации продолжают обнаруживать колониалистские образы мышления и действия. К тому же более комплексное понимание постколониального стимулируют и сами мультикультурные общества Европы, не в последнюю очередь благодаря многослойности их миграционных отношений. Поэтому постколониальные исследования становятся все более актуальными для стран (например, таких, как Германия), которые лишь с их помощью обнаруживают колониальные элементы в собственной истории.[502]

Решающую роль здесь играет поразительное смысловое изменение понятия «постколониальный», инициированное возникновением postcolonial studies в 1980-е годы. Из исторического понятия эпохи, критикующего империализм, термин превращается в понятие программно-политическое, опирающееся на критический дискурс-анализ. Именно эта понятийная конкретизация имеется в виду, когда речь идет о постколониальном повороте. Приставка «пост-» теперь уже не тождественна «после» или концу колониализма. Напротив, она обозначает влияние колониалистских структур, продолжающееся в иных формах, не в последнюю очередь под видом культуры и экономики.[503] Соответствующим образом меняется и предметная область: в крайне противоречивых системах связей постколониальная перспектива простирается далеко за рамки культур и обществ так называемого третьего мира, где колониализм был пережит непосредственно. Она не только укрепляет национальное самосознание в некогда колониальных обществах, но и одновременно преодолевает это национально-государственное ограничение в пользу более обширной культурно-критической программы.

Постколониальному проекту важно в первую очередь не столько исследовать воздействие колониализма на неевропейские страны до наших дней, сколько разработать критические категории анализа, с помощью которых можно раскрыть механизмы и до сих пор сохраняющиеся практики «другоизации» (othering). При этом освещается и определяющая этот дискурс власть гегемонистских культур, и обретающая самобытность саморепрезентация обществ, этнических групп и литератур, до недавнего времени носивших статус маргинальных. Тем самым постколониальность становится систематичным, политически окрашенным понятием, которое употребляется в тесной связи с этничностью, классом и гендером. Однако лишь его использование для фундаментальной критики современной системы знания и господства западного рационализма как универсализирующего дискурса ведет к становлению постколониального поворота в науках о культуре.

1. Контекст и становление постколониального поворота

Постколониальный поворот возник отнюдь не в результате автономного развития теории. Его эволюция явным образом вплетена в политико-экономический контекст эпохи анти– и неоколониалистских обострений на исходе холодной войны и на фоне нового миропорядка во главе с США, что в существенной мере заставило постколониальные страны приспосабливаться к требованиям глобального капитализма.[504] В этом контексте и утвердился постколониальный поворот, противопоставив экономической нагруженности господствующих дискуссий о развитии и глобализации необходимость сфокусироваться на культуре.

Однако история возникновения постколониального поворота начинается раньше.[505] Она формировалась двумя поколениями с их собственными установками. Первое поколение относится к стадии деколонизации и ко времени становления политического антиколониального движения на основе тех или иных национальных случаев борьбы за независимость и освобождение. Эта исходная ситуация политического активизма заложила основы постколониального движения. Подробно описанная Робертом Янгом история постколониализма[506] актуальна и для сегодняшних дискуссий. Такая актуализация обусловлена продолжающимся колониализмом, или неоколониализмом. И все же этот процесс начал тем скорее терять интенсивность, чем больше политико-экономические марксистские подходы первого поколения постколониальных теоретиков сходили на нет в их культуралистских и даже деконструктивистских самоотнесенностях. Получилось так, что постколониальные исследования вскоре стали пренебрегать собственными основателями[507] – не в последнюю очередь по причине их национально и этнически нагруженных позиций, а также их «антирасистского расизма»,[508] характерного прежде всего для движения негритюда и панафриканизма 1930–1940-х годов. К ведущим интеллектуалам относятся среди прочих Эме Сезер, Леопольд Седар Сенгор, Альбер Мемми и С. Л. Р. Джеймс, а также родившийся в Мартинике Франц Фанон (1925–1961), в качестве психиатра участвовавший в освободительной борьбе Алжира, бывшей французской колонии.[509] Исходя из