В этом горизонте заключены основные пункты сегодняшних дискуссий в мировой литературе.[533] Отклонившись от европоцентристской ориентированности традиционных дискуссий на канон, они изначально еще были нацелены на «индигенное» значение литератур для тех или иных национальных контекстов эмансипации, как, например, в много обсуждаемом и критикуемом эссе Фредрика Джеймисона «Литература третьего мира» (1986).[534] Но ракурс все больше смещался к исходящему из периферии переопределению мировой литературы. Разумеется, не стоит недооценивать непрекращающиеся национальные тенденции, однако их позиционирование все же смещается в сторону транснациональных литературных отношений и всемирных литературных связей.[535] Межтекстовое значение появляющихся в мире новых литератур впервые на теоретическом уровне осмыслили трое австралийских англистов, Билл Эшкрофт, Гарет Гриффитс и Хелен Тиффин, в пионерской работе «Империя пишет ответ» («The Empire Writes Back», 1989). Здесь систематически представлены их литературные стратегии, обращенные против империалистического дискурса, – в соответствии с девизом Салмана Рушди «Писать ответ центру» («Writing Back to the Center»): письмо в ответ, переписывание (re-writing, writing back) и за рамками литературы оказывается одной из важнейших культурных форм выражения постколониальных акторов.

Такие нарративные стратегии re-writing’а европейских классиков новейшими литературами других регионов мира «смещают» европейскую монополию на определение мировой литературы, вскрывая, заостряя и переписывая колониалистские импликации европейской литературы. Они обращаются не только к драмам Шекспира, прежде всего к «Буре»[536] (Лемминг/Шекспир, Сезер/Шекспир), но и ведут к другим известным «парам», таким как Кутзее/Дефо, Рис/Бронте, Ачебе/Конрад, Борхес/Кафка и прочие. К этой линии относится также освоение и переписывание замешанного на империализме литературного жанра классических античных эпосов, как, например, постколониальная одиссея «Омерос» (1990)[537] карибского писателя Дерека Уолкотта – авторефлексивная история Вест-Индии в классическом оформлении. Такой re-writing ключевых текстов европейских классиков посредством насыщения их историческим, постколониальным опытом смещает и ставит под сомнение западный канон литературы и знания с его претензиями на универсальность и гегемонистскими практиками самоутверждения. Иерархия персонажей также переворачивается и возвращает угнетенным субъектам возможность и право действовать и говорить.[538] Так, в индийских романах отчуждается английский как империалистический язык международного общения, а образность нации, идентичности, модернизации и т. д. подвергается сомнению и перемешивается с индийскими мифами, традициями и устными практиками. «Прогнивший английский» («rotten English»)[539] убитого нигерийского писателя Кена Саро-Вивы также представляет собой случай языковой деколонизации.[540] Будучи частью обширной дискурсивной практики постколониальных контрдискурсов, подобные случаи хоть и подрывают авторитет и притязания гегемонистских дискурсов на истину, однако нарративные и риторические инструменты последних продолжают использоваться. Даже если эта «разделенная риторика» используется в субверсивных целях, стратегия writing back оказывается не просто оппозиционным ответом, но гораздо более сложной практикой транснациональной интертекстуальности.[541]

Эта литературно-культурная стратегия независимости провоцирует дополнительный концептуальный поворот – к попытке использовать позицию между культурами для критического ре-маппинга, для перекартографирования центра и периферии и тем самым поставить под вопрос полярную иерархию пространств с неравным разделением власти. Культурная «локализация» литературных текстов способна даже развить «воображаемую географию». Это иллюстрирует карибский роман «Тексако» Патрика Шамуазо, в котором креолизация культур в странах Вест-Индии становится исходным пунктом собственной картографии, направленной против (французских) пространственных притязаний с их «западной логикой» и «урбанистической грамматикой».[542]

Так тексты постколониального поворота в самой литературе спровоцировали культурологическую теоретизацию, литературное оформление которой затем будет питать другие «повороты» в науках о культуре. Несмотря на то что активные позиции в постколониальных текстах с недавних пор начинает занимать «этический поворот» (ethical turn),[543] не утрачивают своей актуальности высказывания Рушди о расцвете постколониального романа как транскультурной, децентрированной «гибридной» формы.[544] Будучи теоретически эрудированным, Рушди в большинстве своих текстов изображает гибридные ситуации, то есть процесс гибридизации культур и культурных текстов.[545] Так, в романе «Земля под ее ногами» он предлагает задуматься: «Допустим, что… дом, родня и все такое – просто всеохватное, прямо-таки глобальное, многовековое промывание мозгов».[546] В другом месте он говорит, что «Запад с самого начала присутствовал в Бомбее, грязном старом Бомбее, где Запад, Восток, Север и Юг всегда были перемешаны, как буквы в шифровке, как яйца в болтунье».[547] А в «Сатанинских стихах» он активно занимается гибридизацией и смешением литературных и религиозных текстов – подобный синтез позволяет увидеть ключевые религиозные тексты как «культурные», обнажая относительность их статуса «священных текстов». Политический «взрывной потенциал» подобного рода критической гибридности демонстрирует последовавшая в ответ на нее фетва.

Гибридность

Гибридность как ведущее постколониальное понятие обладает весьма сомнительным происхождением. Оно берет свое начало из биологии XIX века, где относилось к скрещиванию различных видов, из которых затем возникают новые, гибридные, виды.[548] Позже в теории эволюции и культуры оно обладало расистской смысловой нагрузкой, дискриминируя людей смешанных рас. Уничижительный оттенок понятия начинает исчезать благодаря концепции полифонии и карнавальности Михаила Бахтина; удивительную значимость и положительную смысловую нагрузку само понятие обретает затем в постколониальной теории.[549] С тех пор гибридность означает плодотворность культурных смешений вне рамок культурной чистоты. Биологическая идентичность и этническое происхождение уже не играют решающей роли для культурного понимания и самопонимания – важны скорее «место» («place») и «смещение» («displacement»), то есть «локализация культуры», которую постулирует Хоми Баба в одноименной книге, исходя из категории гибридности.[550] Перекликаясь с «пространственным поворотом», здесь поднимаются следующие вопросы: где «размещается» культура? как использовать для культурной артикуляции негомогенные ситуации, внутренне противоречивое смешение традиций и их разновременность? как можно развить новые формы осознания места, культуры и истории, которые не будут стеснены господствующей линейной схемой теории модернизации?

В горизонте таких вопросов концепция гибридности направлена против постулирования «ведущей культуры» и в целом – против таких главных понятий, связанных с концепцией мультикультурных обществ, как аккультурация, интеграция, ассимиляция и т. д. Вместо этого акцент переносится на взаимовлияние различных, даже антагонистических культур и подкультур. Соответствующую оценку получают практики креолизации и синкретизма, а также недооцениваемые места культурного производства, которыми ранее пренебрегали. В связи с постколониальным смещением оси «центр/периферия» здесь выдвигается новая концепция культурной динамики. Вместо того чтобы помещать эту ось в центр культурных смысловых систем, как это было в интерпретативном повороте с его идеей культурного консенсуса, потенциалом культурной продуктивности наделяются скорее края, границы и зоны пересечений, а также «промежуточные пространства» (Zwischenräume). Особенно плодотворными считаются «смещения» (displacements) через выстраиваемые всемирные связи – «routes» (траектории), а не «roots» (корни), – как формулирует это при помощи характерной игры слов Джеймс Клиффорд в книге «Траектории».[551] Культуры производятся лиминально, формируются на основе своих границ