Попытка истолковать деконструктивизм Деррида в постколониальном ключе и переосмыслить его феминистски обнаруживается в первую очередь у главной представительницы постколониального поворота – у индийско-американского литературоведа Гаятри Спивак, которая перевела «Грамматологию» Деррида на английский, положив начало рецепции Деррида в США.[522] В одном из ее наиболее известных эссе «Могут ли угнетенные говорить?»[523] 1985 года на примере самосожжения вдов (сати) в Индии она освещает двойное угнетение женщин в Южной Азии, которые оказываются в роли жертвы как по отношению к туземной патриархальной ситуации, так и по отношению к западному империализму. Показательным образом эта статья задается вопросами полномочности, артикуляции и саморепрезентации, а также свободы действий («agency») постколониального субъекта – с учетом степени его колониальности и конструкции его «отличительности» не как самостоятельного субъекта действия, но как «Другого», как объекта европейского дискурса. Размышления не исчерпываются зарисовкой постколониального субъекта, который не может говорить за себя, так как существует лишь в (угнетенном) различии и сама его идентичность заключается в этом различии. Напротив, они выливаются в настойчивый и для европейского научного габитуса провокационный вопрос: какие дискурсы способны репрезентировать опыт угнетенных так, чтобы их слушали и чтобы их услышали?

Вопрос репрезентации возникает не случайно. Ведь именно литературоведение привело к постколониальному повороту. Изначально здесь находится вовсе не теория постколониальности. Теоретический импульс исходит скорее от постколониальных способов письма: от новых мировых (неевропейских) литератур[524] и – как следствие – от литературоведения.[525] Нельзя не заметить во всей цепочке «поворотов» характерную смену ведущей науки, обозначившуюся еще в литературном повороте: на смену этнологии приходит литературоведение. В конце концов, именно художественные тексты главным образом определяли развитие новой саморепрезентации независимых наций. Это касается и драмы, театра, кино и других популярных изобразительных жанров, которые, однако, по мере развития дискурса все больше вытеснялись теорией.[526] Такие жанры культурной репрезентации позволяют увидеть, как колониальный опыт перерабатывается символически. В этих медиа, прежде всего в языке, наиболее четко сформировались формы сопротивления, собственной правомочности и «agency» со стороны постколониальных наций и субъектов.

Конкретная (литературоведческая) работа с текстом становится важным импульсом для культурной теории, ориентированной на тексты и формы самоартикуляции. В гораздо большей мере, нежели в герменевтическом интерпретативном повороте, понятие текста получает здесь политический смысл и начинает распространяться на политику текстопроизводства и текстуальности, а также на смежные дискурсивные формации. И поскольку процесс освобождения от колониализма еще далеко не закончился, постколониальный поворот не может описываться ретроспективно. Он скорее способствует развитию новых аналитических понятий, проникающих в суть внутренних противоречий, пограничных культурных пространств и раздвоенного опыта постколониальных субъектов: переписывание (re-writing), гибридность, различие, третье пространство, идентичность.

2. Свойства и ключевые понятия постколониального поворота

Как и другие новые ориентиры в науках о культуре, постколониальный поворот смог утвердиться лишь тогда, когда его исследовательские подходы охватили другие уровни: то есть когда он перестал трактоваться исторически – локализируясь в сфере критики колониализма, – но был обобщен таким образом, что поставил под вопрос структуры власти Запада как таковые. Впервые в истории новейших культурологических направлений европоцентристский угол зрения сместился самым очевидным образом: от Запада в сторону не-западных культур, которые, в отличие от былой своей маргинализации, теперь оказываются в центре. Без сомнения, это спровоцировало концептуальный ре-маппинг самой карты науки и теории. Но вместе с тем такое перекартографирование было опять-таки вписано в европейский научный язык и в европейские формы организации науки; его поглотили притязания западной теории на свою компетентность.

Вопреки этой узурпации постколониальный поворот по сей день не всегда достаточно последовательно используется для развития новых методов; зачастую его тормозит такая установка познания, которая обязывает обращать внимание на постколониальную «ситуацию» лишь постольку-поскольку. При этом данная ситуация, которая сегодня обусловлена миграцией, диаспорой и эмиграцией, бросает существенный вызов давно известным историческим категориям, таким как идентичность, нация, общество, гражданин, и ставит их под вопрос.[527] Для анализа множественных состояний и ситуаций глобальных субъектов в любом случае требуются новые горизонты и ключевые понятия.[528]

Writing Back (Re-writing)/Re-mapping/Критика канона

Традиционные европейские категории анализа ориентированы на автономное производство культуры и литературы. Они обнаруживают собственные пределы, когда дело доходит до анализа асимметрий, возникающих между центром и периферией, колониальным опытом и самобытными формами высказывания маргинализованных культур и литератур. Это центральное постколониальное наблюдение формируется в перспективе внеевропейских литературных текстов. Однако оно также затрагивает и постколониальную теорию в целом. Уже ввиду одних только европейских жанровых ограничений, периодизаций и канонизаций, заявляемая универсальная авторитетность европейских категорий и теорий оказывается спорной. Ведь последние сложно применить к нарративным структурам, включающим в себя устные элементы, к циклическим структурам развития действия и характеров вместо линейных,[529] как, например, в романе Салмана Рушди «Дети полуночи». Европейские языковые стандарты и масштабы эстетической оценки оказываются спорными перед лицом внеевропейских аллегорий и форм иронии, прерывностей и синкретических форм изображения, влияния на них звука, голоса, шума и ритма, а также включения оригинальных слов без перевода в тексты, которые одной своей тематикой эмиграции и диаспоры выпадают из традиционного европейского спектра мотивов. Сомнителен также и способ, при помощи которого литературы из столь различных регионов, как Индия, Африка, Вест-Индия, а также из Северной Америки и Канады, Австралии, Новой Зеландии и Ирландии, объединяются потом в единую группу постколониальных литератур. С этим связана тенденция вопреки всей критике канонов создавать очередной канон постколониальных авторов. К таковым относятся африканские лауреаты Нобелевской премии по литературе Воле Шойинка, Нагиб Махфуз, Надин Гордимер, Дж. М. Кутзее, а также такие авторы, как Чину Ачебе, Бен Окри, Маргарет Атвуд, Кери Хьюм, Тони Моррисон, Салман Рушди, Арундати Рой, Анита Десаи, Ханиф Курейши, Майкл Ондатже, Дерек Уолкотт, Джамайка Кинкейд и другие.[530]

Все эти имена объединяет постколониальное локальное самоопределение новых (англоязычных и франкоязычных) литератур, которые затем стимулируют постколониальный поворот и в литературоведении – вытесняя так называемую литературу Содружества (Commonwealth Literature). Последняя вплоть до 1980-х годов (параллельно с традиционными теориями развития и концепциями третьего мира) обозначала в литературоведении новую категорию литературных текстов за пределами Европы либо из бывших колоний. Если же сегодня говорят о postcolonial literature, то это означает не просто некую замену ярлыка, но смену самой установки: не разделять, отграничивать, маргинализировать литературу Содружества, но вникать во взаимосвязи центра и периферии за рамками установленных различий.[531] Соответственно, двойственной становится теперь и задача: с одной стороны, раскрыть глубинные связи литературы европейского канона (колониальной эпохи) с империализмом,