Польские рабочие на заводе регулярно получали от немцев жалованье и тоже приносили мне часы для починки. Они выполняли более квалифицированную работу – на станках или переливали железо из печи в формы. Для этого нужно быть специалистом. Они платили мне деньги и иногда приносили что‐нибудь из еды.

Мои братья все еще разгружали вагоны. Подкопив денег, я договорился с дядей Йирмией, и тот перевел их на другую работу. Так что он нам все‐таки помог. Мойше отправился на завод, где выпрессовывали различные круглые детали для вооружения. Он работал на токарном станке. Это было не слишком тяжело. Мейлеха я устроил в часовые мастерские, как дядя поначалу и обещал нам. Пришлось дать дополнительную взятку начальнику мастерских, еврею, давно находившемуся в этом лагере.

Мейлех не получал ни гроша за свой труд. Мастеров тщательно обыскивали, так что невозможно было выполнять сторонние заказы. Но он имел возможность сидеть и чинить часы, а не разгружать вагоны с рудой и углем. При этом брат имел возможность помогать мне с деталями. В мастерских было все, а у Мейлеха сложились хорошие отношения с начальником, и тот позволял ему взять ту или иную деталь, которая была нужна мне.

В лагере у заключенных существовал черный рынок. Можно было купить или продать очень многое. В основном торговля была меновой, потому что у узников почти не водилось денег. Несколько злотых[69], что я получал от поляков, в лагере считались большим капиталом. Мы могли приобрести кусок хлеба, добавку супа, сигарету, рубашку, пару обуви, буквально все. Мойше и Мейлех курили, в отличие от меня. Я помогал им с сигаретами, но убеждал бросить эту привычку. Это было слишком дорого. Дороже всего стоила обувь. Если старая изнашивалась или ее кто‐нибудь украл, замены не выдавалось. Приходилось изыскивать возможность выменять ее у кого‐нибудь в лагере.

Иногда заключенные ссорились, но это случалось очень редко, потому что приходили полицейские и успокаивали обе стороны побоями. А если являлись охранникиукраинцы, они могли застрелить участников конфликта, и дело с концом. Так что, даже если возникали трения, дело старались уладить между собой, тихо. Но мы трое ни с кем не ругались, и с нами никто не конфликтовал. Нам повезло в этом отношении.

Лагерь в Стараховице был организован лучше, чем Волянув. Здесь был настоящий лазарет с двумя врачами и настоящими кроватями, а не с мешками, набитыми соломой, как в волянувском «госпитале». Но, когда разразилась эпидемия тифа, немцы использовали ту же самую практику: о каждом заболевшем надо было докладывать, и его расстреливали – чем раньше, тем лучше.

Во время этой эпидемии Мейлех слег с температурой. Я полагал, что это не тиф, но как доказать это? Когда его забрали в лазарет, я побежал к Йирмии. Мы больше не были с ним в хороших отношениях, но я пришел к нему в слезах и сказал: «Послушайте, они забрали моего брата и в лазарете положили на одну кровать с тифозным больным. Он заразится. По симптомам я уверен, что у него не тиф. Пожалуйста, помогите мне. Пусть ему выделят отдельную койку. Окажите мне эту одну-единственную услугу. Я умоляю».

Он ответил: «Я не могу этого сделать, тогда у них будет на меня компромат». Я стал кричать на него, и в конце концов он согласился помочь. Дядя просто пришел в лазарет и приказал: «Положите этого на отдельную койку». Более того, он велел им поместить Мейлеха в другую палату, где лежали пациенты с переломами и прочими незаразными заболеваниями.

Если кого‐то забирали в лазарет, вероятность того, что он оттуда не выйдет живым, колебалась между 80 и 90 процентами. Мы до смерти боялись потерять Мейлеха. Но через трое суток доктор подтвердил, что тифа у него нет. Он провел на больничной койке еще два дня, и его выписали. Мейлех был здоров.

Мой друг Зальцберг тоже оказался с нами в Стараховице, и ему я тоже помог. Ему прострелили ногу, и он попал в лазарет. Я снова побежал к дяде Йирмии и умолял его устроить так, чтобы Зальцберга, моего ближайшего друга с детства, не клали в палату с тифозными больными. Дядя согласился помочь. Зальцберг долго пролежал в лазарете. Его рана гноилась и была в плохом состоянии, но он выздоровел. Я все время навещал его[70].

Лично я в лагерях никогда не болел.

Зальцберг работал на другом металлургическом предприятии. Как‐то он узнал от одного из немцев, что они собираются удалить всех евреев с завода, и выяснил, когда будет последний рабочий день. Он понимал, что охраняющие нас немцы не настоящие нацисты. И по этим двум причинам решил, что настало время для побега. Хамейра так и сделал – следующим вечером бежал с завода в лес.

Я мог бы бежать вместе с ним. Предприятия, на которых мы работали, располагались неподалеку друг от друга. Он сказал мне, что, если я не присоединюсь к нему, другой возможности может не представиться. Но мы не могли взять с собой моих братьев, так что я не рассматривал такую возможность всерьез. Мойше и Мейлех работали в другом месте, слишком далеко, и не могли присоединиться к нам, когда настанет время для побега[71].

Мы слышали, что Союзники высадились в Италии, а русские теснят немцев. Летом в лагерь стало прибывать все больше и больше поляков. Мы ожидали, что всех работников-евреев заменят, и боялись за свое будущее. Некоторые заключенные стали готовить побег. Эта идея мне нравилась, но, когда пришло время, мы отказались бежать. Этого не хотели мои братья. Они предложили мне попробовать, если я того хочу, но я не желал расставаться с ними.

Братья полагали, что польские крестьяне, заметив беглых евреев, продадут нас за два килограмма сахара. А если удастся добраться до леса, нас могут пристрелить польские партизаны-антисемиты. Нужно было искать отряд повстанцев-социалистов. Только им, и никаким другим полякам, можно было доверять.

Я был согласен с ними, но не считал, что лучше оставаться у немцев в лагере. Мы знали, что их конечная цель – уничтожить нас всех. Неважно, выиграют они войну или проиграют: нас в любом случае постараются прикончить.

Каким‐то образом украинцы-охранники узнали о плане побега.