Шрифт:
Закладка:
Надо было видеть, как просветлело его лицо. Он улыбнулся: «Ты правильно мыслишь…» Он подозвал Иммерглика и сказал: «Ну, хватит им работать здесь. Пусть возвращаются и займутся часами». Так что на строительстве мы пробыли всего около недели.
Иммерглик бросил на меня многозначительный взгляд, показывавший, что именно он помог нам, подсказав правильное решение. Я понял его.
Когда я отдал Бартману часы, он растаял как масло и совершенно переменил свое обращение со мной, вернее с нами троими, будто стал другим человеком. Он перестал обзывать нас обидными словами, прекратил именовать кусками дрека. Иногда он даже желал нам доброго утра, когда приносил часы.
Бартман стал обращаться со мной как с приятелем. Он прогуливался со мной по пустырю на глазах у всех, ничуть не стесняясь. Он болтал со мной о ремесле часовщика или, к примеру, о погоде. И никогда о политике, не дай Бог. Мне было страшно… Нужно было постоянно быть начеку, чтобы не сболтнуть лишнего или не попросить слишком многого. Я старался никогда не вызывать его раздражения. Ведь его настроение могло измениться в одно мгновение.
Надо сказать, знакомство с лагерфюрером давало мне некоторую власть. Но я никогда не пытался добыть себе преимущества за счет других, подобно иным, тоже пользовавшимся влиянием. Мы с братьями не искали неприятностей на свою голову. Мы получали немного дополнительной еды за то, что чинили часы, и часто делились ею с другими и помогали своим товарищам по несчастью как могли.
Совсем другое дело, если кто‐то пытался использовать мою связь с Бартманом, чтобы извлечь выгоду. Я говорил: «Нет, я не могу этого сделать, потому что убьют и тебя, и меня. Да, я гуляю с ним, но боюсь его не меньше, чем ты».
Однажды во время прогулки мы с лагерфюрером увидели, что один заключенный приблизился к ограде, как будто собирался бежать. Бартман вытащил пистолет. Я взглянул на этого парня. Такой дурак. Мешуга. Что он делал там, где было запрещено находиться? Другие узники увидели, что происходит, и дали ему знак. Он повернул назад.
Не раздумывая, я осторожно дотронулся до руки Бартмана и отвел ее от этого человека. Тот удивился: «Что ты делаешь?» Я ответил: он немного фарихт. Он не понимает, что делает. Он не собирался убежать. Вы видите, он возвращается. Не убивайте его». Это был рефлекс. В эту минуту я позабыл о себе и хотел лишь спасти эту жизнь. Бартман послушался и опустил оружие. Он не разозлился, и слава Богу.
Позже братья сказали, что если кто в этой истории и был мешуга, так это я. Бартман мог из того же револьвера пристрелить меня на месте. И они были правы. Так он обычно и поступал.
Во время еще одной прогулки с Бартманом я сказал ему, что мне нужно отлучиться за часовыми деталями и попросил его дать мне разрешение на посещение Радома, чтобы купить их. Этот город был примерно в шестнадцати километрах от Волянува. Он согласился отпустить меня.
На самом деле мне не так уж были нужны запчасти. Просто я хотел выяснить, остался ли в живых кто‐нибудь из радомских родственников.
Разумеется, я собирался купить кое‐какие детали: у меня закончился целлулоид для «кристаллов», мне нужны были балансы[63]. Мне также нужно было заменить стекло на часах с жемчужиной, которые я отдал Бартману. Я надеялся приобрести его в Радоме, хотя не сказал об этом лагерфюреру.
Мне дали разрешение на двухдневную поездку: на нем стояли подписи Бартмана и Руббе, высокопоставленного офицера люфтваффе, находившегося в лагере. Мне позволили доехать на автобусе до Радома, входить в гетто, покидать гетто и вернуться обратно на автобусе. Я поехал один, без сопровождения. Путешествующий еврей – необычное зрелище для Польши тех времен. На рукаве у меня была повязка со звездой Давида. Немцы везде останавливали меня, и приходилось показывать эту бумагу. Проверки были очень, очень строгими.
Гетто в Радоме, как и в других городах, давно ликвидировали, и почти все евреи были вывезены. Осталось, может быть, несколько сотен радомских евреев. Они больше не жили в своих домах: их согнали в другое место, превращенное в городской трудовой лагерь. Я ходил покупать детали для часов в польские кварталы, но ночевать был должен на территории лагеря.
Бартман не дал мне денег на покупки. Он никогда ни на что не давал мне ни гроша. У меня были собственные деньги. Мы ремонтировали часы для лагерного персонала – немцев и поляков. И для украинцев. Обычно мы просили их оплатить стоимость деталей, так что нам удалось скопить некоторые средства от продажи запчастей, которые достались нам от отца.
В радомском лагере мне удалось разыскать парня, который когда‐то встречался с моей двоюродной сестрой, дочерью сестры нашей родной матери. Это была радостная и трогательная встреча. Но больше я никого не нашел.
У нас был карманный еврейский календарь, так что мы точно знали, когда начинается каждый праздник. Прямо перед Пейсахом 1943‐го я попросил ребят с кухни дать мне немного муки. Мы замесили ее с водой и положили тесто на железную печку, чтобы испечь три клейне мацалах (маленьких листа мацы).
У других узников в бараках не было возможности сделать мацу. Мне это удалось только потому, что мы жили в отдельной комнате и у меня были знакомства на кухне. Но я не сказал, что мука нужна мне для Пейсаха.
Мы по памяти втроем устроили полный седер. Окно чем‐то занавесили, чтобы охранники, стоя в темноте на улице, не видели света в нашей комнате. Немцы убили бы нас, если бы узнали, чем мы заняты.
Мы сделали киддиш на воду вместо вина. Агады, по которой можно было бы читать, у нас не было, но мы помнили текст и по очереди читали отрывки наизусть, только тихо, шепотом. И еще рассказывали друг другу, как се-дер проходил у нас дома, чтобы не забыть, как это было. Мы даже шепотом пели песни, например «Веи шеомдо» (שֶׁעָמְדָה וְהִיא)
[64]
Это было незабываемо.
Заключенные в бараке по другую сторону стены шумели – разговаривали,
