Гостеприимство дяди Йирмии не продлилось слишком долго. Через неделю или две он начал спрашивать, есть ли у нас припрятанные деньги. Появилось опасение, что он вытянет из нас все. Мы не доверяли ему – «медовый месяц» подошел к концу. Нас послали на работы вместе с другими узниками.

Стараховице был промышленным городом. Работы велись масштабнее, чем в Волянуве. Здесь располагались металлургические предприятия и заводы с тяжелым оборудованием, производившие боеприпасы.

Мы втроем были приписаны к металлургическому заводу, который называли «высокая печь». Там сжигался кокс и плавилось железо, изготавливалась сталь. Кокс – это очищенный каменный уголь: огонь удалял в нем грязь и примеси, но не превращал в пепел. Он сохранял консистенцию угля, но от объема оставалась лишь половина, плюс он становился легче. Кокс не черный, а другого, пепельного цвета. Главное, он горел жарче и сохранял тепло дольше, чем исходное сырье.

Нам полагалось разгружать железнодорожные составы из Швеции с железной рудой, углем или коксом[68]. Мы стояли внутри товарного вагона с совковыми лопатами и выгребали груз на платформу. Чем больше мы разгружали, тем ниже опускались, и тем выше нам приходилось кидать руду или уголь. Когда почти все было разгружено, борт открывался, и остальное высыпалось. Затем мы выгребали оставшиеся фрагменты и загружали углем или рудой вагонетки, отправлявшиеся на завод.

Это был тяжелый физический труд до изнеможения. Один вагон приходился на двоих, и за два с половиной часа нужно было разгрузить тридцать тонн. Нужно было поработать с нешоме (выложиться с душой), чтобы разгрузить три таких вагона за день, не прерываясь ни на минуту. Нас били, если надсмотрщикам казалось, что мы двигаемся недостаточно быстро. Бригадиры, лупившие нас, обычно были из фольксдойче. Начальник у них был из рейхсдойче (немец, родившийся и выросший в Германии).

В Стараховице были мастерские для ремесленников разных специальностей. Дядя Йирмия обещал устроить нас к часовщикам, но вместо этого послал нас на «высокую печь». Для этого у него было достаточно влияния. Если он хотел поставить кого‐нибудь на другую работу, это вполне можно было организовать. Немцам было все равно, кто куда приписан, главное, чтобы количество заключенных в каждой группе оставалось прежним. За назначение на работы дядя получал хорошие деньги от узников.

В лагере дядя Йирмия имел под своим началом около двадцати пяти евреев-полицейских, охранявших порядок внутри ограды. У них были дубинки, чтобы бить работников, но не было огнестрельного оружия. Дядя направо и налево пользовался своим правом избивать заключенных и был готов на любую ложь, любые ухищрения, лишь бы получить желаемое. Его ненавидели. Мне говорили об этом прямо, невзирая на то, что я был из его семьи и об этом все знали. Я просил собеседников не беспокоиться и не бояться делиться этим со мной. Мы от него отдалились, не слишком беспокоили его, стараясь держаться подальше, хотя в крайнем случае нам могла бы пригодиться его помощь.

Украинские полицейские были расквартированы вне лагеря и охраняли его с винтовками двадцать четыре часа в сутки. Они часто заходили внутрь ограждения с проверками, и еврейские полицейские должны были подчиняться их приказам. Контролировали украинскую охрану немцы. Немецкий комендант являлся в лагерь каждое утро, а иногда и в другое время – днем или ночью. Он был в курсе всего происходящего.

Нам с братьями здесь жилось куда хуже, чем в Волянуве, в первую очередь из-за украинцев. Они были фарбренте (безжалостными) антисемитами, хуже немцев. Эти люди были ближе к нам и видели все. Они даже заходили в бараки, высматривая, вынюхивая и подслушивая. Мы их очень боялись и вынуждены были соблюдать при них величайшую осторожность. Я не говорил им, что чиню часы.

Много, много раз мы возвращались с работы и слышали, что кто‐то был расстрелян ими вообще без всякой причины. Для них это не составляло труда, они не задавали вопросов.

Разгружая железнодорожные вагоны у «высокой печи», я ждал верной возможности повторить свою уловку с ремонтом часов, которая сработала в Волянуве. Ждать пришлось месяца три. Это было осенью 1943 года.

Моим начальником на заводе был эсэсовец из Германии – крупный, толстый человек. Я помню его лицо, но забыл имя. Предприятие работало на немецкую компанию – они все держали под контролем, – а он был главным махером.

Как‐то раз, заметив, что он в хорошем расположении духа, я сказал ему: «Я урмахер. А вы такой хороший человек. Если у вас есть сломанные часы, принесите их мне, и я их починю». Услышав это, он посмотрел на меня иначе, чем прежде. И заговорил со мной по-другому.

И вот он, наконец, отозвал меня в сторону: «У меня есть часы. Можешь отремонтировать?» Эсэсовец провел меня в свою контору, и я стал чинить для него часы при помощи инструментов и запасных деталей, прихваченных из дома. Это снова сработало, как в Волянуве. Всем были нужны часовщики.

Теперь я больше не разгружал вагоны, а сидел с начальником на пункте весового контроля. Вагон, заполненный готовым железом, произведенным на заводе, перед отправкой взвешивали. Немец должен был записывать, сколько вагонов отправлено и вес каждого из них. Только он имел право находиться на этом пункте, но он проводил меня туда, и я работал в маленькой задней комнате.

Спать мне приходилось в бараке в лагере вместе с остальными заключенными, и каждое утро я вставал и шел на работу, как и другие. Но на заводе я оказывался в полном распоряжении моего покровителя и отправлялся на пункт весового контроля ремонтировать часы. Другие узники завидовали мне.

Иногда, когда большая немецкая шишка должна была прийти с инспекцией, начальник говорил мне: «Завтра не приходи в контору. Разгружай вагоны вместе с остальными».

Этот эсэсовец никогда не давал мне денег или чего‐нибудь еще. Я был счастлив, что мог сидеть в конторе и заниматься своим ремеслом. Поверьте, этого было достаточно. Мне кажется, он не получал денег за ремонт часов, просто оказывал услугу своим друзьям и очень гордился тем, что у него была такая возможность.

Мой начальник не был приятным в обращении, но не был и грубым и никогда не оскорблял меня. Однажды он сказал: «Знаешь, я немало повидал на войне. И здесь мне нравится больше, чем на фронте». Было заметно, что