Мы обнялись и заплакали, поскольку поняли, что все еще живы и вместе. Каждую минуту во время всей процедуры мы были готовы к тому, что нас убьют. Мы прошли через первое тяжкое испытание в Аушвице и остались в живых. Мы постояли немного, просто смеясь и плача и удивляясь, что способны смеяться в такую минуту. Странно, что в наших сердцах всколыхнулось нечто вроде радости.

Другие заключенные, те, что были поодиночке, не могли себе представить, как они выглядят со стороны.

Эсэсовцы вновь выстроили нас и объявили: «С этой минуты забудьте свои имена. Они вам больше ни к чему. Вы должны запомнить присвоенные номера». Для наглядности они спрашивали у заключенных: «Твой номер?!» И если те не могли сразу ответить, их били капо. Так мы сразу же выучили наизусть эти цифры.

Нас повели в бараки. Мы остановились у одного из них, но он был заполнен узниками, тогда мы пошли к следующему и так далее. Немцы снова повторили: «Запомните свой номер, теперь это ваше имя».

В нашем бараке блокэльтестер зачитал правила, которые необходимо соблюдать, и выдал каждому металлические шизель и кружку. Некоторые из них были старыми и ржавыми.

Спустя несколько часов после дезинфекции кожу все еще жгло. Наши зады все еще болели после трубки. Но это не слишком нас беспокоило, поскольку с нами обращались не так, как если бы собирались убить.

К началу комендантского часа, к восьми вечера, все должны были быть на нарах. Так прошел первый день.

Аушвиц-Биркенау занимал огромную территорию – настоящая фабрика смерти. Немцы жили прямо за оградой, так что если посреди ночи что‐то происходило, они могли отреагировать немедленно. Внутри лагеря все деревья спилили, чтобы все лучше просматривалось. Поляков, живших поблизости, переселили.

Внутри лагеря каждая группа бараков была окружена еще одной оградой с бетонными контрольными пунктами. Такая территория называлась полем. По другую сторону ограды было другое поле; их было много – для мужчин и для женщин, и мы должны были помнить номер своего поля. Посередине поля проходила дорога, по обе стороны от которой стояли ряды бараков. От ворот до конца такого участка было идти довольно долго.

Через каждые пятьдесят метров находилась вышка с часовым-автоматчиком, готовым стрелять по находившимся внизу заключенным. Ночью территория освещалась прожекторами, чтобы следить за нами. На земле охранники стояли через каждые пятнадцать метров. Они дежурили посменно круглые сутки.

Без приказа немцев нельзя было покидать свое поле, да и ходить по нему можно было только с их разрешения. Обычно мы оставались запертыми в бараках. Того, кто без разрешения зашел в чужое здание, расстреливали.

Мы размещались в Биркенау (Аушвиц II)[75]. В каждой секции спало пять человек. Мы втроем занимали верхнюю полку с еще двумя заключенными. Спали на соломе, как скот. Посередине барака была сооружена длинная печь, по обе стороны от которой тянулись ряды трехэтажных нар, каждое вертикальное отделение их было рассчитано на пятнадцать человек. Всего в бараке находилось, пожалуй, около тысячи человек.

Ложась спать, нужно было позаботиться о своем имуществе, чтобы его не украли. Особенно тщательно приходилось присматривать за обувью. Я все еще ходил в ботинках, которые были на мне, когда я покидал наш дом в Кожнице. Все вещи, в которых мы не спали, складывались под голову, и они заменяли собой подушку.

Проснувшись утром, мы шли в туалет, представлявший собой одну длинную комнату с внешней стороны барака, одинаковую с ним по длине. Надо было поторопиться справить нужду, вымыть руки и лицо. Когда мы вставали утром, в краны подавали воду, напор которой невозможно было регулировать: она просто текла. Раз в неделю, по воскресеньям, нас водили в душевую, где была теплая вода.

Если кому‐то требовалось справить нужду ночью, в бараке имелась специальная деревянная бочка.

В нашем бараке заключенные, дольше всего пробывшие в Аушвице, не были польскими евреями. Они, скорее всего, попали сюда за политические преступления, например, за то, что сболтнули что‐нибудь против немцев. Поляков посылали в Аушвиц еще тогда, когда евреи жили в гетто, до того, как немцы начали опустошать города и в массовом порядке посылать евреев в лагеря. Если поляк совершал серьезное преступление, немцы расстреливали его на месте, а если его вина была не столь серьезной, его отправляли в Аушвиц.

Главный блокэльтестер нашего барака был поляком. Он не ходил на работу. Не знаю, как он питался, но я никогда не видел его в очереди за порцией еды с шизелем в руках.

Группа из примерно десяти человек (как правило, это тоже были поляки) тоже не ходила на работу. Эти люди должны были поддерживать порядок в бараке. Они выглядели лучше, чем остальные заключенные, получая бóльшие порции, чем мы, а их полосатая лагерная роба всегда была выстирана и отглажена. Они следили за чистотой в помещении, что было важно и для нас, и иногда помогали нам, но зачастую делали за немцев грязную работу.

Эти барачные служители предупредили, чтобы мы не подходили близко к ограде. Этой предосторожностью можно было пренебречь, только если ты хотел покончить с собой, коснувшись находившейся под напряжением проволоки. Я такого никогда не видел, но нам рассказывали, что до того, как мы прибыли в Аушвиц, самоубийства здесь случались гораздо чаще. Раньше многих евреев забирали из дома и со всей Европы на поездах привозили прямо сюда. Это было так тяжело, узники переживали такой шок, что некоторые предпочитали мгновенную смерть подобной жизни. Но со временем самоубийц становилось все меньше и меньше, потому что те, кто теперь пребывал сюда, уже привыкли к цурес в гетто и в других лагерях.

Кроме упомянутых нескольких поляков, в нашем бараке содержались только евреи, приехавшие с нами в одном поезде из Стараховице. Вообще в Аушвице нередко селили вместе людей разных национальностей, но у нас было не так.

Аушвиц-Биркенау

United States Holocaust Memorial Museum (USHMM)

Настало наше первое утро в концлагере. Нужно было встать в четыре часа и выстроиться за «кофе», изготовленным из горелой репы. Мы знали его запах по Волянуву. Вкус был ужасным. Мы с тоской вспоминали эрзац-кофе из Стараховице, который делался из жженой кукурузы.

Затем мы выстроились для переклички и ждали в тишине, не зная, что будет дальше. Явился тот