А тем временем Мейлех сидел в кабинете начальника и ремонтировал часы. Он рассказал своему шефу, что я тоже часовщик, и тот однажды отвел меня в частный дом и дал такое же задание, как и брату. Время от времени люди из люфтваффе использовали нас в качестве бесплатной рабочей силы в доме или в саду. Начальник закрыл за нами дверь и представил меня хозяину, жившему там с женой. Пока я работал, она, проходя мимо стола, как бы невзначай оставила мне кусок хлеба. Даже находясь в своем собственном доме, эта женщина боялась, что кто‐нибудь увидит, как она кормит меня.

Хозяйка подала мне знак и сказала: «Фрес шнель!» («Жри быстрее!»). Это было грубое выражение. «Фрес» по-немецки означает «ешь», но такое слово адресуют животным. Лошадям дают фрессен. А применительно к человеку используется «эссен»[78]. Впрочем, мне было все равно, что и как она говорит: я готов был приходить сюда каждый день ради куска хлеба.

Условия на нашем месте работы были лучше, но порядки в лагере не менялись. Каждое утро мы выстраивались на перекличку. Эсэсовцы были уже на месте и командовали: «Стой на месте! Иди туда! Построиться ровно! Ты не стоишь по стойке смирно! У вас не хватает четырех человек в ряду! У вас только трое!» Вокруг ходило множество эсэсовцев, и они были вольны делать с нами все что угодно, пока нас не пересчитали и не вывели с поля на работу.

Мы до вечера не получали никакой пищи, за исключением вонючего кофе с утра. Вечером нас приводили в лагерь, мы отвязывали шизели и выстраивались к кухне. Когда подходила твоя очередь, раздатчик наливал из бака в миску полный половник супа и выдавал кусок хлеба, и ты отходил в сторону. Если миски не было, тебе не давали супа. Иногда миски воровали. Ты помнил все царапины и сколы на своем шизеле и мог узнать его из тысячи. Ложась спать, мы привязывали миску к телу, так, чтобы, если ее захотят украсть, ты проснулся. Ремней нам не полагалось, но мы пользовались веревками. Утрата миски означала смерть, если не на что было выменять другую. Это был дорогой товар, достать который оказывалось непросто. Однажды миску украли у Мойше, и нам пришлось купить другую у одного еврея, который знал способы достать все что угодно. Кажется, мы заплатили три сигареты.

Суп в Аушвице был неплох. Как правило, он был густым, с перловкой, бобами, картошкой или лапшой. Иногда я видел в котле мясо, но никогда не обнаруживал ни кусочка в своей миске. Буханку хлеба разрезали на шесть частей. Одна шестая – это порция на одного человека. И все. Это был тяжелый, темный хлеб, хорошо наполнявший желудок. Мы худели, становились магер, но на таком рационе все же могли протянуть двадцать четыре часа до следующего приема пищи. Конечно, нам помогало то, что мы не выполняли тяжелых работ и нас не били.

В Стараховице пища была лучше, и можно было купить еды, если у вас были деньги или что‐то для продажи. Такой возможности в Аушвице не было.

Наибольшей опасности здесь мы подвергались при «отборах». На утреннем разводе эсэсовец мог коснуться плеча человека с синяками или другими травмами, полученными накануне: его уводили, и мы больше никогда его не видели. Остальные строем шли на работу.

Каждое воскресенье в каждом поле проводился более тщательный «отбор». Мы терли друг другу щеки, чтобы они порозовели, и лицо выглядело более здоровым. Проверяющий из СС проходил вдоль строя. Затем он возвращался и снова осматривал нас. Движением пальца он отбирал всех музельманеров, а также тех, кто не был выбрит, не зашил порванную одежду, в общем, тех, кто махнул рукой на свой внешний вид.

«Muselmänner» – это немецкое жаргонное слово (букв. «мусульманин»[79]), обозначавшее ойшгешпилт (того, кто совсем обессилел). У таких людей ввалившиеся глаза, впалые щеки, крупные зубы – от лица будто ничего и не остается, а тело ослабело от голода и тяжелого труда. В них едва теплится жизнь.

Бритв нам не давали. В бараке было несколько парикмахеров, которым было разрешено брить остальных. Мы выстраивались в очередь и дожидались, пока обслужат нас. На следующий день это могло сохранить тебе жизнь.

Проверяющий порой отбирал здорового, сильного человека без всякой видимой причины: ему могло не понравиться, как ты выглядишь. Иногда он выводил из строя больше, а иногда меньше народу. Мы тщательно осматривали все, чтобы не упустить ни одной мелочи, которая могла стать водоразделом между жизнью и смертью. В конце концов мы поняли, что у них просто есть квоты на уничтожение заключенных.

Эсэсовцы увозили группу отобранных узников на грузовиках с молчаливой военной деловитостью – никаких разговоров, никому не сообщали, куда их отправляют. Все происходило просто и буднично. Но мы знали, что этих людей убьют в газовой камере, а потом сожгут в печи.

Мы проходили через отборы в Волянуве, где евреев выстраивали и расстреливали по воскресеньям. Насилие было немедленным, драматичным, кровавым. В Аушвице убийство было будничным, систематическим, поставленным на промышленную основу. Процедура была отточена до мелочей, по высшему разряду. Печи горели двадцать четыре часа в сутки.

Часто вечером проводились неожиданные проверки одежды. Немцы боялись вшей – переносчиков тифа. Если это насекомое находили у тебя на рубашке, тебя немедленно отправляли в газовую камеру. Мы с братьями постоянно осматривали одежду друг друга. После работы мы давили вшей ногтями. Точно так же помогали друг другу те заключенные, у кого не было брата или близкого друга. Может быть, не так эффективно, как мы, но каждый был готов прийти на помощь. В нашем первом бараке мы сидели в основном с польскими евреями из Стараховице, а теперь нас окружали люди разных национальностей со всей Европы – русские, чехи, венгры, румыны, французы, голландцы, бельгийцы – не только евреи. Иногда я мог попросить иностранца посмотреть, прямо ли стоит мой воротник и нет ли у меня на пальто сзади дырки.

Обычно на работе одежда рвалась в клочья, но замены нам не давали, так что нам приходилось латать прорехи самим любым возможным способом. Иногда мы пользовались иголками, которые покупали за хлеб или за несколько ложек супа – это была валюта Аушвица. Мы не снимали одежду с