Шрифт:
Закладка:
Утренняя инспекция закончилась примерно в десять или одиннадцать часов. Группу отобранных заключенных увели. Больше мы их не видели. Затем нам приказали вернуться в барак. На работы нас пока не выводили. У нас было время посмотреть на дым и пламя, вырывавшиеся из пяти труб поодаль. Мы сидели в бараках, ждали, что будет дальше, и обсуждали, сколько еще осталось времени до того, как прикончат и нас.
Несколько дней нас выводили на «отбор», но не посылали на работу. Всего забрали около сотни человек из нашего барака. В течение дня к нам снова и снова приходили с проверками и вызывали по номерам, чтобы убедиться, что все, внесенные в списки, на месте.
Так прошло примерно четыре дня, и наконец нам приказали отправляться на работу. Сигнал к подъему раздавался в четыре утра, нужно было соскочить с нар, поторопиться вымыть руки, выпить кофе и построиться для проверки. В первый раз мы прошли двести или триста метров до ворот в конце поля, а затем вновь построились и стали ждать.
У ворот справа от нас было небольшое пространство, где сидел оркестр и играл прекраснейшую музыку. До этого мы слышали ее издалека, но не знали, откуда она раздается.
Начиная с пяти утра, мы стояли в строю под присмотром эсэсовцев, вновь и вновь пересчитывавших нас, а музыканты играли симфонии и марши – Моцарта и Бетховена, только немецких композиторов[76]. Рядом с площадкой, где находился оркестр, было караульное помещение. Там сидели немцы, наблюдавшие за нами. У них были телефоны, чтобы распоряжаться внутри поля или вызвать подмогу, если что‐нибудь случится. Остальные охранники размещались на посту у ворот.
Мы слушали музыку примерно до половины восьмого, а потом нас вывели за ограду. По пути к месту нашей трудовой повинности мы проходили мимо хуторов и видели, как поляки работают на полях. Они тоже смотрели на нас, но дорога была слишком далеко, чтобы можно было как‐то общаться с ними.
Странная сцена у ворот повторялась каждый день. Мы считали музыкантов счастливчиками, потому что весь их труд состоял в том, чтобы играть несколько часов по утрам. Такой привилегии удостоились лучшие музыканты-евреи со всей Европы.
В первый день нас привели на участок, усеянный тяжелыми камнями. Еврей-капо приказал перетащить их в определенное место и свалить там. Того, кто останавливался, били деревянной палкой. Эсэсовцы не были постоянно при нас, но время от времени приходили проверить работу.
На следующее утро нас заставили перетащить камни на прежнее место. Так повторялось каждый день. Возможно, это делалось для того, чтобы приучить нас к покорности, а также посмотреть, кто достаточно силен и лучше подходит для подневольного труда. Некоторые считали, что нас заставляют заниматься подобной бессмысленной работой, потому что заключенных слишком много и на всех не хватает занятий. Мы с братьями полагали, что немцы хотят измотать нас. Чтобы наши лица становились все более и более магер (худыми), чтобы мы теряли вес, и в итоге отправят в газовую камеру. И действительно, мы были измождены. Так мы таскали туда-сюда камни около недели, а затем нас отправили на другую работу – копать дренажные канавы на песчаных полях.
Приходилось не только тяжело трудиться, но и все время смотреть, не приближается ли капо с дубинкой. У них было две задачи: следить, чтобы все работали и все были побиты. На эту должность назначались только люди, продемонстрировавшие способность бить и убивать. Иногда эсэсовцы наблюдали за тем, как капо колотят нас. Если они этого не делали, значит, не выполняют свои обязанности. Так что надсмотрщики всегда старались на совесть.
Не имело значения, хорошо ли ты трудишься или не работаешь вообще: капо выбивал из тебя всю пыль. Ты слишком медленно двигаешься. Ты недостаточно стараешься. Били по спине, плечам или рукам. Иногда капо метили в голову и могли нанести смертельный удар. Надо было наклоняться низко, чтобы насколько возможно защититься от него.
Мы с братьями старались не выделяться из толпы и быть незаметными, соблюдали осторожность, чтобы не сказать ничего, за что нас могли бы избить. Если ты спрашивал: «За что?» – тебя колотили еще сильнее. Лучше ничего не говорить.
Если кто‐то, не дай Бог, поднимал руки, чтобы закрыться от побоев, его бросали на землю, и другие капо помогали избить несчастного так, что он не мог идти. Иногда они забивали узника до смерти прямо там, где он работал. Смотреть на это было невыносимо. А им было все равно. Затем они приказывали двоим нести труп пять километров до лагеря на носилках. Это тоже было трудно, потому что мы ослабевали за день от труда и побоев и ничего не ели до вечера.
Среди капо попадались евреи. Но большинство из них, поляки и люди других национальностей, были уголовниками и антисемитами. Ходили слухи, что эсэсовцы не поручали еврейским капо самой грязной работы, потому что зачастую еврейский капо разворачивался и набрасывался на своего начальника. Я никогда не был свидетелем подобных сцен. Но такое случалось до того, как мы прибыли в Аушвиц.
Можно было не переживать о себе: волосы отрастут, а номера, наколотые на запястьях, сотрутся из памяти. Однако утрата инструментов для починки часов оставила нас по-настоящему «голыми» и уязвимыми. Я сразу сделал мини-отвертку, заточив кончик гвоздя. А затем соорудил пинцет из найденной мною пары старых наушников: отломав кусок ободка, идущего вдоль головы, отшлифовал на камне, чтобы сделать губки, и согнул, чтобы это приспособление работало как пинцет. А еще я нашел маленькую зубную щетку, которой можно было чистить детали часов.
В Аушвице было очень много часов. Каждый день эшелонами прибывали евреи с часами и другим имуществом. Они должны были раздеться догола и оставить все свои вещи, а потом их отправляли в газовую камеру – или в душевую, и тогда они могли прожить немного дольше. Немцы продавали оставленные часы своим соплеменникам, служащим в лагере.
Как‐то раз один эсэсовец во время земляных работ дал мне часы и спрятал меня в глубокой канаве, пока я пытался починить их. Он тоже до смерти боялся. Для меня это означало, что я в этот
