Шрифт:
Закладка:
Остальные 20 процентов, те, что оказались слева, были молодые и сильные люди, как мы с братьями. Всем нам в этой группе было примерно от семнадцати до двадцати пяти лет.
Когда «отбор» закончился, мы все еще стояли в шеренгах. Среди нас оказалась женщина с двух– или трехмесячным ребенком на руках. Не знаю, как ей удалось спрятать его от немцев.
Рядовой-эсэсовец заметил младенца и подошел к женщине. Хладнокровно, будто бы ничего особенного не происходит, он ткнул младенца штыком, вырвал из рук женщины и подбросил в воздух. Он поймал падающего ребенка на штык и пригвоздил его к земле. Эсэсовец делал это с удовольствием: для него это было что‐то вроде спорта.
В то же мгновение мать набросилась на эсэсовца, вцепилась ему в глаза и выцарапала их, словно два яйца. Кровь струилась из пустых глазниц.
Все это произошло очень быстро. Все мы были в ужасе, но обрадовались, что ей хватило смелости сделать это – без страха и сомнений.
Женщину изрешетили пулями, стреляя с трех направлений. Она была мертва. Эсэсовец кричал от боли. Это тоже было важно. До этого нам казалось, что они чем‐то отличаются от нас, но теперь стало очевидно, что они ничем нас не превосходят. У этого человека было такое же тело со своими болевыми точками, и он кричал так же, как мы.
Другие охранники унесли его. Наверное, его отправили в госпиталь в Германию. Я уверен, что он остался слепым до конца своих дней. Последнее, что он видел, это руки женщины, тянущиеся к его глазам.
Мужчин и женщин разделили, построили в две колонны и куда‐то повели. Евреи-капо, сопровождавшие нас, сказали на идише, что мы счастливчики и еще немного поживем. Мы спросили, какова судьба остальных, тех, кто был отобран «направо». Один из них ответил: «Не спрашивайте. Посмотрите на дымовую трубу. Они не доживут до вечера».
У меня была фотография отца и приемной матери. Я спрятал ее в сложенной чашечкой ладони. Капо ударил меня по руке и спросил: «Ты, сукин сын, что, жить не хочешь?» Я ответил: «Это мои отец и мать». Тот сказал: «Брат, не думай о них. Вы встретитесь, когда ты умрешь, так что не спеши. Если эсэсовцы увидят у тебя фото, ты покойник».
Примерно через двадцать минут мы подошли к большому зданию, где должны были принять душ. Некоторые из нас знали заключенных, работавших там, еще с довоенных времен. Те сказали нам: «Не бойтесь, вас не убьют. Вы отобраны для работы». Нам немного полегчало от вести о том, что нас не отправляют в газовую камеру, но мы боялись поверить в то, что услышали. Может, их заставили так сказать, может, нам не положено знать правду.
Немцы объявили через громкоговорители: «Раздеться догола! Вынуть все из карманов и положить на землю. Взять с собой обувь и больше ничего! Каждый будет подвергнут обыску. Не пытайтесь спрятать золото, бриллианты или что‐либо прочее во рту или в заднем проходе. Каждый, у кого что‐нибудь найдут, будет немедленно расстрелян».
В карманах у нас были детали и часы, но мы разделись и остались ни с чем, кроме нескольких фотографий, запрятанных в обуви. Мы были почти уверены, что идем умирать.
Сначала нам сбрили волосы на головах, лобках и в подмышках. Затем мы отправились в помещение, где стояли ведра с какой‐то дезинфицирующей жидкостью. Большую губку на ручке окунали в ведро и делали шмир (мазок) в побритых подмышках и интимных местах. Начиналось ужасное жжение, будто бы на кожу плеснули кислотой. Боль была адская. И пахло отвратительно.
После этого нас выстроили и приказали вытянуть левую руку. Мы все еще стояли голые и из очереди видели, как несколько мужчин и медсестер что‐то делают. Мы не знали, чем они заняты. Когда подошла моя очередь, мою руку стали колоть иглами. Через несколько минут меня отпустили: на руке был наколот номер A19367. У Мейлеха последними цифрами были 66, а у Мойше – 68.
Нам не давали пить и есть с момента эвакуации из Стараховиц, но я не испытывал жажды. В таких обстоятельствах никаких физических потребностей не ощущаешь. Я думал лишь о том, что настают последние мгновения нашей жизни.
Каждого обыскали с фонариком, чтобы убедиться, что мы не припрятали золото, бриллианты или какие‐либо другие ценности в укромных местах. Мне велели открыть рот и поднять язык. Заглянули в уши. Велели наклониться и вставили трубку глубоко в тухес (зад) и посветили фонариком, чтобы посмотреть все внутри. О, это было ужасно больно.
В другом помещении проверяли, не спрятано ли чего‐нибудь у нас в обуви. Меня проверял заключенныйеврей. Он нашел фотографии, которые я засунул в ботинки, и вытащил их. Я взмолился: «Это все, что осталось от моей семьи. Можно мне оставить их?»
Он ответил: «Скажи спасибо, что тебе оставили обувь». Он был снисходителен ко мне. За такую провинность полагался расстрел.
Каждому выдали по кусочку мыла и повели нас с обувью в руках в душевую комнату. Мы очень опасались этой процедуры, потому что слышали, что в Треблинке людей умерщвляют газом в душевых. Сразу же подняв глаза к потолку, мы увидели, что сверху капает вода. Это давало надежду, что удастся прожить еще немного. Ведь уверенности в том, что все это не обман, не было никакой. Но когда вся группа зашла в огромную помывочную, на нас сверху потекли струи воды.
После мытья нас вывели с другой стороны душевой. Полотенец не было, так что по дороге до следующего помещения с нас капала вода. Там каждому швырнули комплект одежды.
Пока мы одевались, я не видел братьев, не было их и на улице. Но вдруг я понял, что они совсем рядом со мной. Мы просто не могли узнать друг друга. Я рассмеялся, и, глядя на меня, они тоже смеялись…
Почему мы смеялись? Мейлех был высоким, а ему выдали штаны, едва доходившие ему до колен. Я маленького роста, а мне достались брюки, которые волочились по земле, закрывая ботинки. Мои рубашка и куртка были мне сильно велики, рукава оказались слишком длинными. Мою голову покрывала круглая
