Шрифт:
Закладка:
Мы знали, что немцы отступили от Сталинграда. Это уже хорошо. И мы слышали, что русские заняли бóльшую часть Польши и постепенно приближаются к нам. Но детали были неизвестны.
Источников информации было мало. Польские инженеры, работавшие на заводе, не содержались в лагере: они получали жалованье и после работы шли домой. Некоторые из них ненавидели нас и говорили, что мы получили по заслугам. Но другие не были антисемитами и имели рахмунес. Они рассказывали, что происходит на фронте, и пытались подбодрить нас, советовали не сдаваться. Это было большой поддержкой. С другой стороны, мы все равно толком ничего не могли узнать.
На заводе также работали заключенные-немцы. Они имели над нами власть, но не были капо, не били нас и иногда делились новостями. Даже некоторые солдаты из люфтваффе иногда говорили нам: «Это долго не продлится».
На робе каждого узника была нашивка, соответствовавшая его национальности и преступлению. Например, у убийц и обычных уголовников она была зеленого цвета. Политический заключенный, к примеру коммунист, носил красную нашивку[86]. Мы не обсуждали политику с неевреями из Польши и Германии, а только слушали их разговоры. У нас не было уверенности в том, что они не провоцируют нас. Кроме того, каждый из них мог рассердиться, донести, и нас расстреляли бы за любое сказанное нами слово. Даже в общении с такими же заключенными, как и мы, приходилось соблюдать величайшую осторожность.
Еврей занимал самое низшее место в иерархии национальностей в лагере. Не имело значения, откуда ты, из Германии, или Венгрии, или Польши, или Франции. Где бы ты ни жил раньше, ты был прежде всего евреем и носил на робе звезду.
Чуть более высоким статусом обладали цыгане. Они содержались на другом поле. Немцы отправляли их в газовые камеры и сжигали точно так же, как и нас, но у них были кое‐какие привилегии на работе, в отличие от нас. Капо из цыган пользовались бóльшим уважением, чем их коллеги-евреи.
Русские и поляки были третьими с конца. Далее в восходящем порядке шли французы, голландцы и чехи. Немцы уважали чехов. Любому приходилось несладко в концентрационном лагере, но если ты из рейхсдойче – настоящий «железный Герман», – у тебя здесь был наивысший статус среди всех национальностей. Нацисты всегда поручали самую легкую работу немцам.
После работы мы сидели на нарах и разговаривали. Каждый рассказывал свою историю – где и как он жил до войны. Иногда мы пели песни. В основном говорили о том, когда смерть настигнет нас. Нам повезло: мы оказались в одном бараке с людьми, которых знали по Стараховице или Кожницу. Среди заключенных ходила шутка по поводу надписи на воротах лагеря Аушвиц I: «Arbeit Macht Frei» («Труд делает свободным»). Мы указывали на дым и пламя, поднимавшиеся из труб крематория, и говорили: «Наверное, это и есть наш билет на свободу».
Свет в бараке гасили в девять часов вечера. С этой минуты мы должны были хранить молчание, даже перешептываться было запрещено.
Стояла зима, тепла от печи посередине барака хватало для того, чтобы можно было заснуть. Было недостаточно тепло, чтобы мы чувствовали себя уютно, но мороза не было. Нам выдали одеяла, чтобы укрываться во время сна, и «куртки», чтобы ходить по улице. На самом деле это были длинные рубашки, сшитые из того же полосатого материала, что и остальная наша одежда.
В Польше обычная для зимы температура – примерно –10 градусов, но иногда она опускается до –15–20. Каждое утро мы выстраивались и часами стояли на пронизывающем холоде под звуки симфоний, которые играли музыканты у ворот. Теперь нам было их жалко: бедняги сидели, держа трубу или скрипку без перчаток, и играли на инструментах голыми руками. Многие из них отморозили пальцы, и их отправили в газовую камеру.
Затем мы строем сорок пять минут шли по снегу на завод. Придя туда, мы работали в помещении, где было тепло. Нам повезло. Многие заключенные трудились на улице, и немало умерло от простуды.
В январе 1945 года мы заметили перемены. Ходили слухи, что весь лагерь скоро эвакуируют, потому что русские войска уже совсем близко. Нам стали давать бóльшие, чем прежде, порции и даже утром наливали суп вместо кофе.
Немцы понимали, что они проиграли войну, но повседневная череда издевательств не прервалась.
Как‐то раз в конце января Мойше проснулся с криком: «Где мои ботинки?! Пропали мои ботинки!» Мы обыскали все. Обуви не было: ее украли ночью.
Это была трагедия. Без обуви пришлось бы идти босиком по камням и снегу на ужасном морозе. Ноги начали бы кровоточить и замерзли бы. Человек от этого слег бы и не смог бы ходить. Это означало конец. Узнику могли выдать пару голландских деревянных башмаков, но они страшно натирали ноги и не защищали от мороза.
Перед сном нужно было связать обувь шнурками, обвязав их вокруг шеи. Ботинки следовало держать в руках, причем крепко, так, чтобы почувствовать любое самое легчайшее прикосновение и проснуться, если кто‐то захочет их стянуть. Но во сне заключенный мог неосознанно выпустить их из рук. Мы спали на верхнем ярусе, так что стащить обувь у нас было непросто. Но кому‐то это удалось. Мы разозлились на Мойше за то, что он не уберег своих ботинок.
Кража обуви была отвратительным, грязным поступком. Мы не знали, кто это сделал. В ту ночь и у других пропали многие вещи.
Окружающие быстро узнали о нашей беде. У некоторых заключенных имелась обувь на продажу. Я не знаю, откуда она бралась. Может быть, они работали на сортировке вещей, оставшихся от убитых. Может, воровали обувь или сбывали краденое. Один из соседей по бараку подошел к Мойше, спросил его размер и вернулся с парой ботинок, прекрасно подошедших брату. Это, безусловно, был мазл. У нас было всего полчаса на то, чтобы сходить в ванную, получить кофе, купить обувь и встать в строй для переклички.
Торг был недолгим. Продавец видел перед собой трех братьев и запросил три пайки хлеба. «Но так мы все втроем умрем. Мы дадим тебе две пайки, а третью разделим поровну».
