Было холодно. Мы разрывали бумагу от мешков с цементом и набивали ее под одежду для теплоизоляции. Немцы запрещали это делать. По дороге в лагерь нужно было выбросить всю бумагу так, чтобы охранники ничего не заметили. Тебя бы побили, если бы обнаружили бумагу по пути домой. Охрана также устраивала обыски в бараках. Если они находили клочок бумаги под одеждой или у тебя под кроватью, ты получал двадцать пять ударов кнутом.

Однажды один эсэсовец заметил, что я надел вторую куртку. Он приказал мне снять ее и записал мой номер. Я взмолился: «Вы видите, здесь так холодно. Посмотрите, она такая тонкая… Совсем не греет… А у меня тяжелая работа… Я нашел куртку где‐то здесь только сегодня – она валялась на земле – и надел ее». Он ответил: «Я должен об этом доложить».

Но он заговорил со мной: это был добрый знак. Другой эсэсовец избил бы меня прямо на месте. А этот предпочел оставить грязную работу подразделению, которое наказывало узников, нарушивших правила.

Наказание – это пятьдесят ударов кнутом или, может быть, семьдесят пять. Неважно, сколько точно: после полусотни ударов с тобой было покончено. Я очень испугался. Мейлех сказал: «Спорим, он не донесет на тебя! Ничего не будет… Вот увидишь». Три дня ничего не было слышно. На четвертый они увели всех заключенных, у кого нашли клочок бумажного мешка или допустивших еще какое‐то небольшое нарушение правил. Мне повезло, мой номер не вызвали.

Я решил поговорить с братьями и убедить их в том, что если нас заставляют работать, то надо слушаться. Это лучше, чем быть избитым. Если тебя поколотят так, что ты не сможешь трудиться, тебя будут бить, пока ты не придешь в такое состояние, что будешь не в силах встать. Если ты останешься жив, тебя оттащат в сторону, а в конце дня другие заключенные принесут тебя в лагерь. Коль скоро ты все еще не можешь ходить самостоятельно, немцы отправят тебя в «лазарет», где и прикончат. Так что я всегда старался быть на работе как можно более активным и прилежным – в точности выполнять распоряжения охранников.

Однажды мне пришлось таскать тяжелые стальные рельсы, по которым вагонетки должны были въезжать в туннель. Это была наихудшая из всех работ. Я взмолился Богу: «Пожалуйста, дай мне пройти через такое испытание и остаться в живых». Распоряжался работами пожилой эсэсовец. Более молодых, которые надзирали за нами раньше, больше здесь не было видно. Он приказал мне вместе еще с одним парнем поднять рельс и нести его внутрь туннеля. Конец этого бруса длиной три или четыре метра лежал прямо на моем плече, без подкладки. Холодная сталь врезалась в мои плоть и кости. Наши тела сгибались от ужасающей тяжести.

Я был сзади. Мне было очевидно, что всегда лучше стоять вторым, потому что можно было следить за тем, кто идет впереди. Я заметил, что мой напарник клонится вперед и его мотает взад-вперед. Стало ясно, что долго это не продлится: либо у него подкосятся ноги, либо он отпрыгнет. Я видел, как такое происходило с переносчиками рельсов. Мои глаза внимательно следили за ним, и только за ним. Действительно, через несколько секунд он упал. В то же мгновение я отскочил в сторону: рельс, падая, не задел меня. Эти рельсы подпрыгивали, падая на землю. Упавшего узника убило на месте. Наверное, ему попало по голове.

Эсэсовец, шедший впереди нас, видел все. Он сразу же позвал кого‐то, чтобы оттащить в сторону тело, и дал мне нового напарника. Мы подняли рельс и понесли его дальше вглубь туннеля.

И тут тот же самый эсэсовец прошел мимо меня и коснулся моего кармана. Я почувствовал это, но даже не взглянул туда. Свет был тусклым – в туннеле стоял почти полный мрак – а мне, чтобы не погибнуть, надо было пристально наблюдать за идущим впереди. Наконец мы дошли до места и сбросили рельс. Я сунул руку в карман, и что там обнаружил? Кусок хлеба! Эсэсовец увидел, как я прилагаю все силы к тому, чтобы остаться в живых, и поощрил меня за это. Я посмотрел на него, но он отвел взгляд, как будто говоря: «Не воображай о себе слишком много». Я понял. В любую минуту этот человек мог застрелить меня без тени сомнения – это было нормой. Но в тот момент в нем пробудилась искра сочувствия. Я был очень благодарен ему, его поступок воодушевил меня. Для него решиться на такое было непросто. Его бы наказали, если бы узнали, что он дал заключенному еду. Иногда эсэсовцы проявляли сострадание, но такое случалось очень, очень редко. Я был так рад получить этот толстый кусок хлеба. Конечно, я не стал есть на глазах у него – дождался, пока останусь один. Этот кусок, особенно в Мельке, был ценнее, чем миллион долларов.

Капо, надзиравший за Мойше, как‐то рассвирепел и страшно избил его дубинкой. Это был обычной уголовник из Германии, рейхсдойче. Вместо тюрьмы его отправили в Мельк. Все знали, что он был самым жестоким садистом в лагере. Когда мой брат вернулся с работы, он был весь в крови – глаза, лицо, голова. Вся спина распухла. Он сказал: «Все, сдаюсь. Не хочу больше жить».

Мы с Мейлехом подхватили его и потащили в умывальную комнату. Он сопротивлялся, но мы промыли его кровавые раны и попробовали уговорить. «Они мечтают убить всех нас. Ты хочешь помочь им? У тебя есть возможность остаться в живых. Прожив одни сутки, ты становишься на день ближе к освобождению, к нашему спасению… Просто не сдавайся, и все. Не сдавайся».

Он даже не желал идти на кухню за едой и все повторял, что хочет умереть. Мы отволокли его туда и заставили встать в очередь за супом: «Ты берешь его не для себя. Получи порцию, и мы съедим ее. А иначе мы тоже не станем брать суп». Так нам в конце концов удалось убедить Мойше не только взять суп, но даже съесть его.

Мы сказали брату: «Ходят слухи, что американская армия уже совсем близко от границ Германии и уже скоро они придут и освободят нас». Мы придумывали подобные истории, и они помогали нам выжить. На этот раз оказалось, что мы говорим правду, сами того