Шрифт:
Закладка:
Мейлех отказывался его есть. Я сказал: «Готов поспорить, что завтра ты не только съешь его, ты вылижешь свой шизель, чтобы ни капли не пропало». Он не соглашался, и я добавил: «Лучше съешь это сейчас, иначе ты не доживешь до завтра и не узнаешь, как я был прав». Он‐таки съел суп.
На следующий день нас повели под землю пробивать коридоры в горах. Немцы делали удивительные вещи: строили в этих туннелях заводы, готовясь вести войну еще долгие годы[91]. Мы отбойными молотками врубались в сплошную скальную породу. Затем наполняли обломками вагонетки, которые выталкивали наружу по рельсам, проходившим по всему туннелю. Заключенные, прибывшие в Эбензее раньше нас, были истощены тяжелым трудом и голодом. Мы называли их «старики». В течение дня многие из них умирали прямо во время работы. Нам стало ясно, что долго мы в этом месте не протянем.
Австрийские концентрационные лагеря
United States Holocaust Memorial Museum (USHMM)
Стоял апрель 1945‐го. Американцы рвались в Германию с запада, а русский фронт приближался к нам с востока. Немцы эвакуировали все больше и больше узников концлагерей со всей оккупированной Европы и посылали их в Эбензее. Для такого количества людей продовольствия у них не хватало.
Мы встретили несколько заключенных, которых отправили из Мелька раньше нас, на пароходах. Они добирались сюда почти целую неделю, в то время как мы оставались в Мельке. Немцы почти не давали им еды или воды. Одних погрузили на поврежденные пароходы, и они потонули в водах Дуная. Другие умерли от голода и жажды. Больше половины погибло по пути в новый лагерь. А те, что выжили, все равно были на шаг от смерти и крематория. В Эбензее не было газовых камер, но крематорий имелся.
Охранники никогда с нами не разговаривали и, присматривая за нами, следили, чтобы мы не общались друг с другом. Но однажды мы подслушали, как немцыинженеры говорили о новой бомбе, которую разрабатывали. Они были из частной компании и контролировали строительство. Мы делали для них тяжелую работу. Инженеры нам никак не помогали, но иногда, если представлялась возможность, разговаривали с нами. Но нам при этом приходилось быть осторожными. Как‐то раз мы спросили, например: «Как по-вашему, война долго продлится? Скоро ли Германия станет свободной?» Их это явно задело за живое: «Германия? Забудьте о ней! Германия – капут (побеждена)». Вот так мы и добывали крохи информации. Если кто‐то из нас слышал новости, рассказывал остальным, чтобы дать надежду, хотя бы на день. Если ничего нового слышно не было, мы придумывали что‐нибудь сами. «Говорят, американцы уже в пятидесяти километрах отсюда. А теперь осталось всего тридцать километров…»
В Эбензее мы никогда не видели солнца. Там всегда было пасмурно. Мы были ужасно истощены. Мы с Мойше совсем отощали, а Мейлех, казалось, даже пополнел, при этом его ноги отекли. И все потому, что он много пил, чтобы заглушить голод[92].
Мойше начал жевать грязь, чтобы утолить голод. Многие заключенные делали то же самое. Это было опасно, потому что, когда жуешь землю, трудно удержаться от того, чтобы не проглотить ее. И тогда кишечник раздувается, заболеваешь дизентерией, что в лагере равноценно смерти. Не раз я заставал брата за этим занятием и был вынужден засовывать ему руку в рот, чтобы заставить сплюнуть[93].
Я удерживался от подобного рода вещей. Мне не хотелось умереть.
Как‐то раз русский заключенный принес в барак кусок человеческого мяса и изжарил его для себя в печке. Оно коптело. Запах стоял невыносимый. Мы ничего не сказали. А что тут скажешь? Стояли и молились, чтобы немцы прикончили нас всех на месте. Пусть даже потом, когда запах выветрился из барака.
Некоторые русские вырезали мясо с тухеса мертвеца. Это было единственное место на теле, где остались какието мускулы. Такие вещи творились в Эбензее. Я видел это своими глазами. Мы так не могли. Евреи подобного не делали.
Мы все слабели и слабели и не раз становились свидетелями того, как сдавались другие узники. Покончить с собой было проще простого. Нужно было только утром остаться в кровати. Когда приходила проверка, лежащего ни о чем не спрашивали, а просто хватали и говорили: «Тебе нужно в госпиталь». Это означало, что там тебя и прикончат.
Рядом со мной на нарах спал французский еврей. Он сказал, что был в Париже известным нейрохирургом – одним из трех врачей в мире, которые умели выполнять определенный тип операций на мозге. К нему приезжали пациенты со всего мира. Сейчас в каждом городе есть нейрохирурги, но в те времена такие специалисты были редки.
Этот доктор считал, что война продлится еще как минимум год, и потерял надежду дожить до ее конца. Я пытался приободрить его: «Не унывайте. Вы уже так долго продержались. Боритесь за жизнь». Но он не послушал моих увещеваний. Утром его сбросили с нар и прикончили так, как я рассказывал. Он еще мог пожить. Физически он не был полностью истощен.
Мы надеялись и молились Богу: если нам суждено быть освобожденными, пусть это произойдет поскорее. Мы уже не чувствовали голода и просто заставляли себя двигаться. Каждый день приходилось бороться с самим собой – пытаться сосредоточиться на том, ради чего стоило жить. Это было самым главным. Иначе человек бы и дня не прожил.
Днем 4 мая 1945 года мы вернулись с работ абсолютно измотанными. За последние несколько дней мы истратили всю свою энергию, невозможно было сконцентрироваться, не хватало сил просто держаться на ногах. Казалось, моя сила воли на исходе. Мейлех был особенно плох. Глаза распухли, ноги отекли, кожа потрескалась и гноилась. Это было верным признаком того, что он скоро умрет.
Лежа на нарах, мы приняли совместное решение больше не идти на работу: останемся утром в бараке, и пусть охранники тащат нас на расстрел. Мы больше не хотели жить.
Но в субботу нас не вывели на работы. Разнесся слух, что американцы совсем недалеко от Эбензее и скоро будут здесь. Услышав новости, мы воспрянули духом и держались изо
