они брали с немецких складов. В тот первый вечер они приготовили нам вкуснейший, жирный венгерский суп-гуляш, и его можно было есть сколько хочешь. Это был «второй вкус свободы». Но тут начались проблемы. Наши кишкес (внутренности) не могли переварить такую жирную пищу. Меня и моих братьев стошнило, началась диарея. Мойше было особенно плохо, у него диагностировали дизентерию. Это было ужасно. Несколько человек умерло от этого гуляша.

Американцы совершили большую ошибку. С медицинской точки зрения они оказались не готовы иметь дело с людьми в таком состоянии, как мы. На следующий день они поняли, что натворили, и стали кормить нас хлебом с молоком и другой нежирной пищей. Это помогло. Новой одежды к тому времени нам еще не выдали. Освободители избегали прямого контакта с нами. Для них мы были как заразные больные.

Итак, мы внезапно оказались свободными. Однако при этом все еще сидели в том же лагере. Немцев больше не было видно, но мы по-прежнему были голодны и все еще должны были вставать в очередь за едой. Американцы разрешали нам перемещаться по лагерю, но охраняли нас.

Я слышал, что они позволяли людям выходить за пределы лагеря, но не разрешали ничего проносить внутрь и обязывали возвращаться. Я сказал братьям: «Знаете что? Я хочу попробовать выйти за ворота, чтобы убедиться, что действительно свободен». Дело было через день или два после освобождения.

Двое американских солдат с винтовками стояли на посту у ворот. Я медленно подошел к ним. Когда я оказался почти рядом, они сказали что‐то, чего я не понял, и знаками велели мне уходить. Я не понимал ни слова по-английски. На немецком языке и с помощью жестов я объяснил, что только выйду и сразу же вернусь обратно. Один из охранников сказал по-немецки «иди», и махнул рукой, пропуская меня. Он знал отдельные простые немецкие слова типа «иди» или «стой».

Я затеял небольшую игру: то выходил за пределы ворот, то возвращался, и проделал это несколько раз, чтобы осознать, что на самом деле свободен. У того солдата, с которым мы обменялись несколькими словами и жестами, я в какой‐то момент заметил на запястье двое часов. Одни показывали правильное время, около восьми утра, а вторые – час, так что я подумал, что они не ходят.

Я жестами попробовал объяснить ему, что работал часовщиком, и, указывая на часы, пытался растолковать ему, что хотел бы починить их. Мы не понимали друг друга, и он, наверное, подумал, что я выпрашиваю часы! Но, кажется, ему понравился такой способ общения. Так мы пытались объясниться какое‐то время, и, наконец, я сказал ему: «Джерман, джерман, джерман». Солдат кивнул, отошел и вернулся со своим товарищем, который немного говорил по-немецки. Тот спросил меня, чего мне нужно. Я ответил: «Вы освободили нас. Как я могу отблагодарить вас? Я вижу, что у вашего товарища не ходят часы, а я часовых дел мастер и в благодарность хочу отремонтировать их».

Он перевел, а первый парень ответил: «О, все в порядке. Не беспокойся». Я ответил, что настаиваю. Надо сказать, они относились к нам с уважением. Другой мог бы просто дать мне ногой по тухесу, сказать: «Убирайся!» – и дело с концом. Но они этого не сделали! Они так и сяк судили и рядили, и переводчик сказал: «У тебя ведь нет инструментов. Как ты починишь часы?» Я возразил: «У меня есть инструменты». Я полез в карман и показал им пинцет, сделанный из пружины от наушников, и отвертку из гвоздя, изготовленные еще в Аушвице.

Они рассмеялись: «И это твои инструменты?» Я сказал им: «Не смейтесь. Дайте мне посмотреть часы. Если какая‐то деталь сломалась и требует замены, починить их я не в состоянии. Но если они просто загрязнились и требуют чистки, их можно привести в рабочее состояние с помощью этих инструментов, если вы дадите мне зубную щетку и немного бензина». Они переглянулись так, решив, вероятно, что я сошел с ума. В конце концов переводчик сказал: «А что мы теряем? Давай, чини».

Меня посадили за стол в маленькой будке у ворот. Один солдат ушел и вернулся с зубной щеткой и бутылкой бензина. Он положил сломанные часы передо мной на стол и произнес: «О’кей. Ты не обязан это делать, но, если хочешь, ремонтируй». Я попросил его дать мне нож и, получив его, открыл часы.

Что‐то застряло между шестеренками: часам просто требовалась чистка. Я промыл их с помощью зубной щетки и дал высохнуть, а потом собрал. Американцы качали головами. Мои руки дрожали от страха и восторга. Я молил Бога, чтобы не возникло никакого затруднения, ведь если я сломаю что‐нибудь, починить часы будет невозможно. Когда я собрал механизм, он начал тикать. Поместив его в корпус, я сказал: «Готово. Ваши часы теперь ходят». Солдат приложил их к уху. Он очень обрадовался и показал часы остальным.

Потом американец достал бумажник, чтобы расплатиться со мной. Я отказался и убедил его спрятать кошелек. Я знал, как дорого стоил доллар, но что я мог купить за деньги в лагере?

Солдат, говоривший по-немецки, сказал: «Почему? Почему ты не хочешь брать деньги?»

Я ответил: «Вы мне ничего не должны. Вы сделали так много. Вы уже заплатили нам, освободив меня и двоих моих братьев».

Он сказал: «Нет, нет, нет», – и мы начали препираться.

Наверное, переводчик предложил что‐то вроде: «Посмотрите на него, может быть, дать ему еды или курева?» – потому что все трое сразу достали сигареты.

Я сказал: «Возьму сигарету, но не потому что требую платы».

Тогда владелец часов сказал двоим другим что‐то на английском и ушел. Вернулся он с буханкой американского белого хлеба под мышкой – раньше я никогда не видел такого белого хлеба. В другой руке он держал блок американских сигарет. Вы не представляете, что это значило. Это было целое состояние!

В лагере американские сигареты продавали поштучно. За одну штуку на кухне можно получить добавку супа. А за пачку – купить весь лагерь. И вот он несет мне целый блок, а в каждой пачке – двадцать сигарет. «О нет, это слишком много», – отказывался я. Но парень настаивал, и я взял хлеб и сигареты и поблагодарил его.

В мгновение ока я стал самым состоятельным человеком в Эбензее. Вернувшись к братьям и показав им то, что принес, я сказал: «Слушайте, нам не нужно идти в поле за картошкой. Мы уже богаты». Они хотели курить, но