Шрифт:
Закладка:
Я взял одну пачку сигарет и отправился к начальнику кухни. Это был русский заключенный, капо, бывший во время войны главным поваром в Эбензее. Американцы оставили его на этой должности. Теперь я его не боялся и задал вопрос: «Ты куришь? Что ты мне дашь за пачку американских сигарет?»
Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «У тебя уже есть американские сигареты? Нас же только что освободили». Он будто лишился рассудка и предлагал мне все что угодно. Однако я повел разговор в более практическом ключе.
Хиль: Нет, мне так много не нужно. Пообещай, что каждый день будешь давать мне и моим братьям еще по одной порции супа.
Начальник кухни: Да, я согласен. Давай сигареты.
Хиль: Э, нет. Я отдам тебе сигареты после того, как ты несколько раз нальешь нам добавку.
Начальник кухни: Не волнуйся, все будет сделано. У тебя сигареты с собой?
Я ответил, что нет. Он был сильным и мог отнять у меня пачку прямо на месте.
В бараке мы втроем съели белый хлеб – то, чего раньше не пробовали.
Повар честно выполнял свое обещание и ежедневно давал нам добавку супа. На третий или четвертый день после того, как мы пришли к соглашению, я отдал ему сигареты.
Кормили нас по прежнему расписанию, но теперь продукты поставляли американцы. Грязный отвар из картофельных очистков ушел в прошлое. Теперь мы ели отличный суп из перловки и фасоли с мясом, к которому прилагалась четверть буханки хлеба. Ты получал полную миску, и не более. Этим можно было наесться, но хотелось вдвое больше.
Сейчас трудно представить, в каком состоянии мы находились. Нам казалось, что мы можем съесть целый мир. Я превратился в «музельмана». На моем теле и лице просвечивали все кости. Я весил тридцать килограммов, Мойше – двадцать восемь. Мы сильно потеряли в весе в Эбензее. Не знаю, сколько весил Мейлех, у него было много отеков.
Вокруг лагеря лежали кучи трупов. Американцы привели местных жителей-австрияков в лагерь и заставили похоронить всех мертвых.
В первые несколько дней после освобождения некоторые заключенные бежали из лагеря, и в отдалении слышались выстрелы. Мы размышляли, стоит ли сходить посмотреть, что там происходит, но я сказал братьям: «Мы так долго терпели. Надо соблюдать осторожность, чтобы остаться в живых».
Мы решили оставаться в лагере, пока американская армия не возьмет под контроль все территории вокруг. У нас было достаточно хлеба и супа. Теперь нас снабжали американцы, и мы были уверены, что они накормят не только своих солдат, но и нас. Они были гуманными. У них был рахмунес.
Многие заключенные, покидавшие лагерь, были застрелены немцами. Американцы приказали всем гитлеровским солдатам, гестаповцам и штатским сдать оружие, но прошло время, пока им удалось заставить всех выполнить это распоряжение.
Стреляли и наши товарищи по несчастью. Когда пришли американцы, немецкие лагерные охранники свалили оружие в большие кучи. Несколько заключенных схватили винтовки и стали стрелять в воздух, а другие рассовали по карманам пистолеты и отправились в город – терроризировать население.
В Эбензее содержались самые разные преступники из России и со всей Европы, и не только евреи. Здесь оказались и политические заключенные, и обычные уголовники, отправленные в концлагерь за убийства, грабежи или другие тяжкие преступления. Все они содержались с нами в одних бараках.
С освобождением в этом смысле ничего не изменилось. Я спал на одной полке с русским, который просто выводил меня из себя тем, что клал на меня ноги, чтобы согреться теплом моего тела. Его ступни были холодными, как у трупа. Я пытался ущипнуть его, чтобы разбудить, но он был непрошибаем.
Американцы хотели, чтобы мы оставались в лагере. Они полагали, что мы еще не готовы к самостоятельной жизни в обществе. Мы были в целом свободны, и все же недостаточно свободны, чтобы вести нормальную жизнь.
На третий или четвертый день прибыли армейские части обслуживания с припасами и оборудованием, а танкисты, освободившие нас, ушли. Было введено новое правило: если хочешь выйти за территорию лагеря, нужно назвать причину – любую, например, купить то‐то и то‐то или посмотреть что‐то. Тебе выдавали пропуск и выпускали с обязательством вернуться до наступления ночи.
Выстрелов больше не было слышно, и мы с Мейлехом решили выйти. Это было потрясающе! Хотя мы, конечно, не выглядели как нормальные люди. У нас на лицах было написано, что мы из концлагеря. Коротко остриженные волосы, все та же полосатая роба…
Внезапно австрийцы начали с нами здороваться. Они называли нас «герр» (господин). Некоторые приглашали домой и давали заключенным одежду. Один австрияк подошел ко мне и воскликнул: «О Боже! Мы не знали, что вы там так страдали. Мы не знали, что там творится». Он сказал, что живет неподалеку.
Я разозлился на него. «Ты, ферфлюхте дойче (проклятый немец)![97] Ты гитлеровец![98] Ты говоришь, что ничего не знал? Если ты живешь здесь, ты видел, как мы каждое утро выходим из лагеря и каждый вечер возвращаемся, неся мертвых. Как ты мог ничего не замечать?!» Я плюнул ему в лицо, и он ушел.
Для нас австрийцы ничем не отличались он немцев. Раньше Гитлер был для них йешуа (спасителем). Они с радостью шли за ним. Теперь, когда война закончилась, они пытались делать вид, что во всем виноваты немцы, а не они. Это была ложь.
Некоторые заключенные воровали у австрийцев в городе одежду и другие вещи. Они ощущали себя вправе брать все что угодно после всех страданий, что им пришлось вынести. У нас такого чувства не было. Преступления, совершенные против нас, не превратили нас в преступников.
Мейлех и я быстро оправились от того гуляша, что стал нашей первой трапезой на свободе. Когда брат стал нормально питаться, отеки сошли. Но дизентерия Мойше становилась сильнее и сильнее с каждым днем. У него началось кишечное кровотечение. Он совсем ослабел, не вставал с кровати и не мог есть то, что нам давали. Его жизнь была в опасности. Нужно было найти способ помочь ему.
Многие узники заболели после освобождения и
