утром. Я взял свою порцию, а он рассмеялся и прошептал: «Если хочешь немного добавки, подходи поскорее». Я беспокоился, что его большой котел опустеет к моему возвращению, так что проглотил свой суп второпях и взглянул на него. Блокальтестер поманил меня рукой и налил мне полную миску. Обычно ее наполняли наполовину – это было около литра. А тут мне досталось примерно два литра супа. Я был готов сразу же съесть его, потому что первая порция лишь растравила аппетит.

Но в то же время мне хотелось поделиться с братьями, работавшими в дневную смену. Они вернутся только к вечеру. Ожидание превратилось для меня в настоящую борьбу с собой. Я спрятал суп под деревянной полкой нар, чтобы никто его не увидел и не украл, но постоянно думал о нем. Каждые несколько минут в моей голове проносилась мысль: «Я могу съесть его – они ничего не узнают». Но совесть не позволяла мне этого сделать. Такой сильной была связь между нами… Я не мог так поступить. Много раз я подбирался к миске и говорил себе: «Может быть, съесть всего одну ложку? Что, если бы он налил мне не полную миску, а обычную порцию? Я могу сейчас съесть полмиски, а второй половиной поделиться с братьями». Но другой голос внутри меня настаивал: «Дежурный дал мне полную миску, и я должен поделиться с Мейлехом и Мойше всем, что у меня есть».

Вы, наверное, никогда в жизни не испытывали настоящего голода. Это самое худшее, что может пережить человек.

Я не притронулся к еде, пока братья не вернулись с работы. Не съел ни капли. Они остолбенели, увидев добавку супа, и поняли, что мне пришлось испытать, чтобы сохранить ее для них. Я был горд собой. Мы сели и по очереди – ложка одному, ложка другому, ложка третьему – выхлебали всю миску. Удивительное чувство единства!

Иногда братья делали то же самое для меня, что было необычно для лагеря. В других семьях дрались из-за куска хлеба и воровали друг у друга еду. Творились ужасные вещи. Но между нами такого не случалось. Царило полное доверие. Предательство было попросту невозможным. Уверен, это из-за того, что нам пришлось пережить в детстве после смерти матери. Мы чувствовали, что обязаны заботиться друг о друге.

Одним апрельским утром нас выстроили на «отбор». Русский фронт приближался к Мельку, и разносились слухи, что лагерь эвакуируют.

Нас было очень много, может быть, десять тысяч человек. Нам сказали, что отберут тех, кто отправится в другой лагерь, а остальные останутся здесь. Мы не знали, что лучше, и хотели лишь быть вместе. Так получилось, что все мы оказались среди тех, кого должны перевести в другой лагерь. В эту группу вошли почти все заключенные.

Тот самый блокэльтестер из нашего барака помогал эсэсовцам. Он стоял перед ними. Когда отбор закончился, он заметил Мейлеха, схватил его за ворот и толкнул к другой, маленькой группе заключенных. Он помнил, что тот ремонтировал ему часы в его комнате, но не обратил внимания на нас с Мойше, и мы остались среди большинства.

Как я уже говорил раньше, у нас был уговор: где один, там и остальные, даже если это означало смерть. Так что Мейлех перебежал обратно к нам. Мы были так рады снова оказаться вместе. Чудо!

А этот блокэльтестер опять прошел мимо нас и снова увидел Мейлеха среди большинства узников. Он подошел к брату и сказал: «Ты, ферфлюхте хунд (проклятая собака)! Ты фарихт? Я рисковал жизнью, чтобы забрать тебя отсюда, а ты вернулся!»

Мейлех ответил: «Я не могу. Вы знаете, у меня двое братьев. Я хочу быть с ними».

Блокэльтестер вспомни: «А-а, да, правда». И вывел всех нас троих из этой группы.

Все это видел эсэсовец. Он спросил: «Что ты здесь делаешь? Почему ты переводишь заключенных в другую группу?»

Блокэльтестер ответил: «Вы просили вам помогать – показать, кто хорошо трудится. Эти трое – лучшие работники в моем бараке и, мне кажется, могут принести пользу здесь». Эсэсовец махнул рукой, позволив вести нас дальше.

Мы не знали, что случится дальше, но коль скоро мы были вместе, все окончилось для нас к лучшему. В нашей группе было всего около пятисот человек. А тысячи заключенных погрузили на пароходы и отправили вниз по Дунаю.

Мы остались в лагере еще примерно на неделю. Наша работа была прежней, но нас не заставляли так надрываться, как раньше. И в эту неделю нас хорошо кормили, потому что на складах оставалось много припасов. Это было лучшее время в лагерях.

С этого момента мы знали, что конец близок. Над лагерем на малой высоте все время пролетали американские самолеты, а также русские, бомбившие военные сооружения в этом районе. Однажды они сбросили несколько бомб на территорию лагеря и обстреляли из пулеметов часовых на вышках. Один барак был полностью разрушен, погибли несколько заключенных. Во время налетов русских немцы прятались в зданиях, а нам приказывали покидать бараки и ложиться ничком на землю[89].

Мы были счастливы своими глазами видеть, что происходит, и не боялись погибнуть, лишь бы немцы получили по заслугам. Но надо было вести себя осторожно и скрывать свою радость, иначе бы нас пристрелили на месте.

За день до того, как нас вывезли из лагеря, я поговорил с блокэльтестером, который сказал мне: «Немцы думают, что через сутки-полтора русские будут здесь». Мельк эвакуировали в спешке. Нас погрузили в вагоны для скота, автоматы охранников были все время направлены на заключенных. Начальство мало на что обращало теперь внимание, и все же нас стерегли очень хорошо, как будто мы были их последним сокровищем. Сокровищем, которое можно было расстрелять. Смешно, правда?

Эсэсовцы, охранявшие нас, были пожилыми и не такими жестокими. По их поведению было видно, что с них сбили спесь, но они все еще выполняли приказы до последней буквы. Немцы уничтожили все в лагере. Мы слышали взрывы, стоя в вагонах и ожидая отправления.

Глава 11

«Вы не обязаны завершать работу, но вы и не вправе отказаться от нее».

– Рабби Тарфон, Мишна, «Пиркей авот», 2:21

У ютно разместившийся в горной долине с прекрасным озером, окруженный высокими хребтами, Эбензее был самым худшим концентрационным лагерем из всех.

Мы прибыли на железнодорожную станцию примерно в четыре часа дня, и нас строем повели в лагерь, находившийся в нескольких километрах.