На следующее утро Мойше отказывался вставать, и мы столкнули его с нар. Если бы он не вышел на утренний развод, его бы избили и отволокли в госпиталь. Так бы все и закончилось. Но к следующему утру он немного восстановился и взял себя в руки.

Меня никогда не били так жестоко, как Мойше в тот раз, но иногда и мне доставалось. Тогда тоже казалось, что не стоит больше терпеть, и хотелось отказаться от борьбы. Каждую минуту, каждую секунду надо было продолжать внутренне сопротивляться и говорить себе: «Ты должен выжить, ты должен выжить». Я был сообразительнее и решительнее, чем братья, и у меня теплилась надежда. Мы знали, что до окончания войны осталось недолго. Мне действительно казалось, что если очень постараться, то можно дожить до освобождения. В городе Мельке был прекрасный замок, который мы видели из концлагеря. Я нередко обещал себе, что после освобождения приеду посмотреть на него как вольный человек[88].

Часто мы молились Богу. К кому еще можно было обратиться? Я совершенно автоматически произносил: «О Боже, помоги мне». Я не задумывался о том, есть ли Бог или его не существует. Это не было проявлением религиозного чувства. Я просто был рад тому, что можно сказать слова, облегчающие душу. Когда молишься, возникает чувство, будто совершаешь что‐то важное. Вероятно, со всеми было так.

К счастью, по прибытии в Мельк нас поместили в лучший барак для заключенных. Он представлял собой двухэтажное кирпичное здание с толстыми стенами и крепкими окнами, и внутри было тепло. Остальные бараки были просто лачугами, построенными из досок. Они не имели окон и не защищали от холода.

Через три недели наш блокэльтестер стал вызывать заключенных по номерам. Мы тоже оказались в списке и вышли вперед. Он обратился к образовавшейся группе: дескать, в помещении слишком тесно, ему трудно уследить за таким количеством заключенных, так что нас переводят в деревянные бараки.

Услышав это, мы поняли, что нас посылают на верную смерть. Заключенные приходили туда и ложились спать после тяжелой работы, и через несколько ночей умирали во сне от холода.

Было решено попробовать дать блокэльтестеру взятку. У нас все еще сохранились одни хорошие часы, которые Мойше спрятал в куске мыла в Аушвице и пронес через душевую в Маутхаузене. Это были часы фирмы «Омега». Было непросто отважиться сказать ему, что у нас до сих пор есть что‐то ценное. Сразу по прибытии в Мельк он объявил, что все, у кого остались какие‐либо ценные вещи, сейчас имеют последнюю возможность сдать их добровольно. Если же потом у кого‐то что‐то обнаружится, его расстреляют эсэсовцы.

Мы обсуждали, кому пойти на переговоры с блокэль-тестером, и братья сказали: «Лучше всего пойти тебе. Ты умеешь найти подход…» Сейчас я робок: у меня больше не осталось решимости для подобных вещей. А тогда что‐то заставляло меня идти на серьезный, но просчитанный риск. Я никак не готовился, в смысле, не думал, что стану говорить, просто подошел к блокэльтестеру и почувствовал, как какая‐то высшая сила вкладывает слова в мои уста. Разговор был таким:

Хиль: Я хочу попросить вас об одной услуге.

Блокэльтестер: Кто ты такой?

Он удивленно посмотрел на меня.

Хиль: Я один из тех, кого вы отобрали для переселения в другой барак.

Блокэльтестер: Ты хочешь сказать, что не желаешь туда отправляться?

Хиль: Нет, я пойду туда.

Блокэльтестер: Что же тогда? Чего ты хочешь?

Хиль: Я хотел бы сделать вам подарок.

О братьях мне пока не следовало упоминать, чтобы в случае чего расстреляли меня одного.

Блокэльтестер: Что ты имеешь в виду?

Хиль: Я хочу сделать вам подарок.

Блокэльтестер (с удивленной улыбкой): За что?

Я выдержал паузу.

Блокэльтестер: Давай, давай, скажи, что это.

Хиль: Это прекрасные часы. Они передавались в нашей семье из поколения в поколение, я получил их от бабушки. Это самое ценное, что когда‐либо было у меня в жизни, и я хочу отдать их вам.

Я пока не показал ему «Омегу», а история, разумеется, была вымышленной. Мы обзавелись этими часами в Аушвице.

Блокэльтестер: Хорошо, давай свои часы. Я понял, что они очень дороги тебе. Чего ты за них хочешь?

Хиль: Я не хочу отправляться в те бараки.

Блокэльтестер: Почему? Откуда ты узнал, что там плохо?

Хиль: До меня дошли слухи, что там холодно.

Блокэльтестер: Это все, что тебе нужно?

Хиль: Нет.

Блокэльтестер: Что еще ты хочешь?

Хиль: У меня двое братьев.

Блокэльтестер: Ты часом не рехнулся?

Услышав это, я понял, что он уже на моей стороне. Он мог побить меня или передать эсэсовцам. Но по тому, как он со мной разговаривал, было не похоже, что он собирается это сделать. Тогда я продолжал с большей хуцпой (настойчивой самоуверенностью).

Хиль: Я хотел бы, чтобы мои братья остались здесь, в этом бараке, со мной.

Блокэльтестер: Ты помнишь их номера?

Я назвал ему наши номера – A19366, A19367, A19368, – и он записал их.

Блокэльтестер: Ты знаешь, что произойдет, если ты не отдашь мне эти часы?

Хиль: Можете считать, что они уже у вас.

На следующее утро группа заключенных была переведена в деревянные бараки. Наши номера не назвали.

Когда в этот день мы вернулись с работ, я пошел к блокэльтестеру и отдал ему часы. Они ему понравились.

После этого он не издевался над нами так, как над другими узниками в бараке. Через несколько недель он подошел ко мне: «Ты знаешь, что часы, которые я от тебя получил, не ходят?» Я попросил его не волноваться, поскольку любой их нас троих может починить их. У меня с собой все еще были инструменты, изготовленные в Аушвице. В какой‐то момент он позвал Мейлеха в свою комнату отремонтировать часы.

Этот блокэльтестер был рейхсдойче. Красная нашивка на его робе свидетельствовала о том, что это политический заключенный. Он был воспитанным, образованным – не обычным уголовником, может быть, социалистом или коммунистом. Немцы к нему относились хорошо, он пользовался привилегиями в еде, работе, одежде. Он всегда был прилично одет. Позже этот человек спасет нам жизнь.

Однажды тот же самый блокэльтестер раздавал суп, когда я вернулся домой после ночной смены. Дело было ранним