Шрифт:
Закладка:
Утром мы хлеба не получали, так что расплатиться за покупку смогли, только когда нам выдали вечернюю порцию. Такой кредит был обычным явлением. Это была вынужденная мера. Но если ты не отдавал в качестве платы того, что обещал, то мог во сне получить удар ножом и утром тебя нашли бы мертвым. Даже если кредитор не собирался мстить, все в бараке узнали бы, что ты обманул его, и в следующий раз тебе ничего не дали бы в долг.
Вечером, как и обещали, мы отдали продавцу две пайки хлеба, а третью разделили между собой. Это была большая жертва, но Мойше обзавелся парой ботинок.
Если бы нас не было рядом с ним и он оказался бы в подобном положении один, предлагать две пайки за ботинки было бы просто опасно для жизни. Он мог не сдержаться и съесть свой хлеб, тогда оставалось бы только украсть его у кого‐нибудь другого. Если бы его схватили с поличным, охрана убила бы его. А если бы он не смог отдать обещанное продавцу, тот мог зарезать его.
Немцы расстреливали тех, кто воровал у других узников, но не вмешивались в наши внутренние драмы, когда один заключенный убивал другого. Для них мы были пустым местом, словно пепел от сигареты, который стряхивают щелчком пальца.
Вы не представляете себе, что это за чувство, когда ты голоден, а у тебя в руках кусок хлеба, который – ты чувствуешь, – может спасти тебя от смерти. Это ужасно, ужасно!
Глава 10
Через день или два после того, как Мойше купили новые ботинки, мы проснулись в четыре утра от сигнала тревоги. Это означало, что нужно немедленно одеться и как можно скорее бежать на перекличку. Выйдя из барака, мы увидели, что немцы беспорядочно мечутся по лагерю. Мы могли бы где‐нибудь спрятаться, но не понимали, что происходит, а мой мозг работал недостаточно быстро, чтобы извлечь выгоду из создавшегося положения. В карманах у нас были двое часов и та пара инструментов, что я смастерил.
Нам выдали по четверти буханки хлеба и по банке тушенки… Раньше в лагерях мы никогда ее не видели. Банки были с ключом для открывания, как коробки с сардинами. В это утро нам не дали кофе, не позволили набрать воды и предупредили, что продукты, выданные нам, рассчитаны до следующей остановки. Конечно, мясо и хлеб мы тотчас же съели. Мы всегда были голодны, и в голове всегда крутилась одна мысль: «Если перепало что‐нибудь съестное, съешь это сейчас, ибо неизвестно, что случится через минуту».
Нас не построили. Нас не пересчитали. На это не было времени. Охранники просто открыли ворота и выкрикнули приказ бежать. В ряду было по шесть человек. Эсэсовцы бежали по обе стороны колонны с автоматами в руках, готовые стрелять. Земля была покрыта снегом, лежали сугробы.
Мы шли очень быстро, почти бежали, потому что немцы думали, что нас преследуют русские. Конвоировавшие нас эсэсовцы убивали любого, кто пытался остановиться. Позади ехал взвод на грузовиках, и если кому‐то удавалось покинуть колонну, солдаты подъезжали и расстреливали всех, кто шел рядом с беглецом.
Люди двигались с разной скоростью. Пока ты оставался в колонне, тебя подгоняли. Слабые и пожилые шли все медленнее и медленнее, пока не падали от изнеможения. Эсэсовцы из взвода на автомобилях расстреливали их и оставляли трупы на дороге. Мы боялись, что у нас тоже закончится койах.
Позже, когда стемнело, все вообще смешалось. Многие падали, и внезапно обнаружилось, что мы бежим по телам людей. Некоторых затоптали насмерть. Во вторую ночь мы проходили через город, и несколько заключенных попытались скрыться во мраке. Это были русские, им хватало на это смелости. Немцы погнались за ними. Этот кошмар длился три дня и две ночи без отдыха, без еды, без воды.
Не было даже кратких остановок. «Шнелль, шнелль!» – кричали нам. Ты хватал грязный снег и заталкивал его в рот, чтобы смочить горло и язык. Отойти на обочину и зачерпнуть чистый снег было невозможно.
Эсэсовцы, конвоировавшие нас, конечно, тоже испытывали лишения. Разумеется, они постоянно прихлебывали из фляжек и ели. Даже убегая от русских, они неумолимо гнали нас вперед.
Мы не знали, куда нас ведут. Колонна двигалась в направлении Чехословакии. Заключенные не разговаривали между собой. Нам нужно было сосредоточиться на том, чтобы продолжать бег. Нужно было как‐то продержаться.
Третий день «Марша смерти» окончился у огромной фермы, окруженной колючей проволокой. Нас было, может быть, четыре тысячи человек: всех, как стадо, подогнали к сараю, где мы были должны остановиться на ночлег. Через пять минут он был битком набит стоящими людьми, и еще больше чем половина заключенных осталась снаружи.
Нам, оставшимся под открытым небом, некуда было идти. Целый день, пока мы бежали, нам было тепло. Теперь, когда остановились, нас стал пронизывать мороз. Температура была приблизительно –15 градусов или что‐то вроде того. Понятно, что термометра ни у кого не имелось.
Мы были в полном изнеможении. Столько сил требовалось, чтобы поднять ногу и сделать еще один шаг. Немцы исчезли: им тоже требовался отдых. Но это не имело значения. Мы слишком устали, чтобы попытаться что‐то предпринять. Многие поддались усталости и свалились на землю. Мейлех сказал нам: «Братцы, невозможно больше терпеть. Мы устали. Давайте ляжем на землю и уснем. Это очень просто. Мы не почувствуем боли. Замерзнем, и конец нашей жизни. Все, хватит».
Я разозлился: «Ты хочешь помочь этим паршивым, грязным немцам сэкономить газ или пули?! Ты хочешь убить себя сам и избавить их от этой необходимости?! Мы обязаны постараться остаться в живых как можно дольше. Если нам суждено погибнуть, мы погибнем. Но пока в нас теплится жизнь, мы должны бороться».
Речь была хороша, но больше мне было нечего предложить. Я не хотел больше с ним разговаривать, так что отошел в сторону, оставив Мейлеха и Мойше стоять в толпе. Прохаживаясь, я заметил здание на дальнем конце фермы. На верхних этажах его горел свет. Размером оно было с небольшой многоквартирный дом. Подойдя ближе, я услышал, как солдаты наверху, на втором этаже, поют немецкие песни. Судя по голосам, они были уже пьяны. На первом этаже было темно.
