Затем мы выстраивались для проверки. Еврейская лагерная полиция строила нас, снова и снова выравнивая ряды, чтобы к приходу немцев все было в порядке. Шесть шеренг строя около километра в длину вытягивались вдоль всего лагеря. Между рядами должно было быть расстояние, достаточное для того, чтобы там могли пройти двое солдат. Мы всегда стояли лицом к югу.

Немцы следили, чтобы мы построились правильно, прежде чем начинался «отбор». Они придирались то к одному, то к другому. Приходилось строиться заново – как солдатам, занимающимся строевой подготовкой.

В конце концов являлся Бартман, лагерфюрер (начальник лагеря). Это был очень высокий человек с лысой головой и золотыми зубами, одетый в штатское. Мы сталкивались с ним лицом к лицу, когда он шел между рядами в сопровождении начальника еврейской полиции. У Бартмана был искусственный глаз. Трудно было понять, куда лагерфюрер глядит, а если он не смотрел тебе прямо в глаза, то дрожь пробегала по спине.

Он мог указать на любого словом или движением пальца, и начальник еврейской полиции отводил этого заключенного к отдельной группе у ограды из колючей проволоки, где тот смотрел вовне стен лагеря, а не на наши ряды. Мы знали, что этих людей расстреляют. Кроме небритых и оборванных они часто выбирали изможденных от недоедания. Мы боялись, что выглядим именно так. Мои руки были не толще тонкой палки.

Так мы стояли до двух или трех часов дня. К этому времени лагерфюрер заканчивал инспекцию. Нас отправляли обратно в бараки, а солдаты-украинцы проводили расстрелы. Иногда они казнили заключенных у вас на глазах, и приходилось наблюдать это.

Затем они заставляли заключенных копать могилы и хоронить мертвых у ограды из колючей проволоки. Мои товарищи всегда натыкались на кости русских военнопленных, помещенных в Волянув и убитых там до того, как в лагерь привезли евреев. Мне ни разу не приходилось рыть эти могилы.

Лагерь окружала ограда из колючей проволоки. Перелезть через нее было трудно, но не невозможно.

Каждое утро нас строем выводили к местам работ, находившимся неблизко, с конвоем всего лишь из нескольких немецких или украинских охранников. Некоторые пытались бежать во время работы, но никому это не удалось.

Местность вокруг Волянува была пустынная, на мили вокруг – ни дома, ни дерева, ни хутора. Она вся была как на ладони. Даже если охранники не застрелили тебя, бежать было некуда. Евреи больше не жили ни в городах, ни в сельской местности. Единственным шансом, если тебе улыбнется удача, было добраться до леса и найти отряд польских партизан-социалистов или еврейских партизан, скрывающихся там. Но если попадешь к польским партизанам, настроенным антисемитски, тебя ждет смерть. Мы слышали такие истории задолго до того, как попали в лагерь, даже до того, как нас заперли в кожниц-ком гетто.

Я трудился на строительстве казарм для люфтваффе: фирма Heiger Heine получила на него подряд от немцев. Штатский из Германии по фамилии Корбинус отвечал за этот участок. Он был членом нацистской партии, и ему присвоили эсэсовский чин. Эсэсовцев всегда ставили присматривать за работами, проводившимися частными компаниями, чтобы удостовериться, что все идет так, как нужно нацистам. Корбинус был по образованию архитектором и следил, чтобы постройки возводились согласно проекту.

Моя обязанность состояла в том, чтобы выгружать мешки с цементом из вагонов, подвозивших стройматериалы. Иногда приходилось также месить и класть бетон, и я возвращался в барак, весь покрытый цементом. Одежду мы не меняли. Это было ужасно! В лагере можно было помыться под струйкой воды, но не было мыла, да и, кроме того, мы так уставали, что было не до мытья. Мои братья трудились на другом участке, таская кирпичи, и я не видел их до возвращения в лагерь.

У Корбинуса был отдельный кабинет, но он часто покидал его, чтобы проинспектировать нашу работу. Это был отвратительный человек – садист. Хорошо одетый, но внутри «гнилой» и жестокий. Он избивал нас вне зависимости от того, насколько хорошо мы выполняли задания. Я знал, что если так будет продолжаться каждый день, то рано или поздно настанет истощение и меня расстреляют.

Однажды, когда Корбинус проверял нашу работу, что‐то побудило меня обратиться к нему. Не знаю, что это было за чувство… Я подошел и сказал: «Мне хотелось бы оказать вам услугу». Он широко открыл глаза и переспросил: «Ты хочешь оказать мне услугу?»

Мне стало ясно, что я неправильно повел разговор, и я быстро сменил тон: «Ой, простите. Я неправильно выразился. Мне хотелось бы починить вам часы».

Корбинус ответил: «О чем ты говоришь? Ты что, фарихт[57] (безумец)?»

Что на это сказать? «Нет. Я часовщик, и если у вас есть сломанные часы, пожалуйста, окажите мне честь, разрешите их отремонтировать».

Он посмотрел на меня с насмешливым любопытством: «Что ты имеешь в виду? Где твои инструменты?» Я подтвердил, что инструменты у меня имеются, хотя уже жалел, что завел этот разговор. Но внезапно он сказал: «Завтра я принесу тебе часы». Я поблагодарил его и ушел.

Когда утром я пришел на стройку, Корбинус уже поджидал меня. Он провел меня через кабинет в заднюю комнату и закрыл дверь. Затем достал наручные часы, протянул мне и сказал: «Ну, давай посмотрим, сможешь ли ты починить их». По тому, как он произнес это, я понял – что‐то тут не так.

Взяв в руки часы, я сразу осознал, что у меня цурес: у них был большой корпус, но они казались слишком легкими, а значит, не все детали на месте. Я попросил нож, открыл корпус, и внутри у меня все оборвалось… Он дал мне «скелет» часов без деталей. Не было ничего, кроме циферблата. Все было вынуто! Моя первая мысль: «Ой[58], мне конец». Но за ней сразу же пришла и другая: «Нет, он меня не проведет». Я не знал, что делать, ощущал, как его пристальный взгляд пронзает меня насквозь: «Ну, так ты можешь починить их или нет?»

«Да, могу», – ответил я, не понимая, что говорю. Эти слова вырвались сами собой.

Он спросил: «Ты так считаешь? Ты можешь отремонтировать эти часы?»

И снова я подтвердил: «Да, могу».

Корбинус сказал: «Тогда я разрешаю тебе сидеть здесь. Я не ставлю тебе срока, но ты подумай, что говоришь, потому что ты знаешь, что с тобой будет, если не умеешь