После трудового дня нас вели обратно в лагерь, и мы выстраивались за миской супа и куском хлеба – ужином. Нужно было дожидаться своей очереди, чтобы получить порцию. В Волянуве пайка хлеба была довольно большой, я бы сказал, – четверть буханки, примерно 250 граммов. Если повезет, тебе достанется больший кусок, и все будут завидовать тебе. Если не повезет, получишь меньший – трагедия! День на день не приходился.

Суп был хорошим, густым, с перловкой, а иногда с картошкой или даже мясом. Но его наливали всего примерно поллитра. Этого было недостаточно, чтобы наесться или получить удовольствие от пищи. Мы теряли вес, нам не хватало сил для тяжелой работы, но выжить на таком рационе было можно.

Иногда по воскресеньям нам выдавали кусочек копченой колбасы. В Рождество еда была немного лучше, чем в обычные дни. Этот «праздник» устраивали даже в концентрационном лагере.

Волянув был большим лагерем – около полутора квадратных километров. Там было много евреев из Кожница, Шидловица, Шелохова и Радома, в том числе женщины. Чтобы предотвратить сообщение между мужской и женской частями лагеря, они были разделены охраняемыми воротами. Но мы пробирались на ту сторону и общались с противоположным полом – это не было строго запрещено. Одна из заключенных из Шидловица рассказала мне о судьбе моей сестры Ханале. Ее муж, Тойвия, имел возможность отправиться в Волянув, но Ханале не могла работать, поскольку была на четвертом месяце беременности. И они решили вместе сесть в поезд, не зная, что он привезет их в Треблинку, на смерть в газовой камере. Я раньше об этом не знал.

Мы сразу же договорились: что бы ни случилось с одним из братьев, остальные последуют за ним. Если одного из нас соберутся убить, двое остальных должны принять смерть вместе с ним. А если появится возможность спасти брата, ею обязательно нужно постараться воспользоваться… Мы строго следовали этому уговору. В лагерях не раз один из нас рисковал жизнью, чтобы спасти остальных. Нам не требовалось больше обсуждать это решение. Оно казалось нам настолько естественным, что не было случая, когда кто‐то из нас засомневался бы.

По ночам мне не снилось прошлое или дом. Даже во сне я мечтал о куске хлеба, об изобилии пищи, чтобы наесться. Каждое утро, как только проснешься и откроешь глаза, думаешь о главном: «Вернусь ли я вечером с работ?» Каждый день приходилось бороться за жизнь. С самого начала до самого конца мы знали, что гитлеровская Германия будет повержена. Вопрос только в том, успеет ли Гитлер уничтожить нас до того. Наша цель состояла в том, чтобы переиграть его.

Нас привезли в Волянув в октябре 1942 года. Работа была тяжелой, но мы как‐то выживали. Однажды в ноябре нам сказали, что на работу идти не нужно, и мы поняли, что должно случиться что‐то важное. В лагерь прибыли украинцы из эсэсовской команды. Их называли убийцами евреев.

Пока мы ждали, что произойдет, я заметил, что Мейлех не брился несколько дней, и велел ему немедленно побриться. Поначалу он отказывался, но я настаивал, и Мойше поддержал меня, так что Мейлеху пришлось уступить.

Немцы собрали нас для переклички на пустыре, который они называли «аппель-плац», и тут мы заметили, что куртка Мейлеха вся изорвана. Она превратилась в лохмотья, когда мы таскали куски железа и других материалов. Он тоже обратил на это внимание, но ему не представилось возможности привести одежду в порядок. Мы выстроились, началась проверка. Я сказал брату: «Быстрее сними ее». Он ответил: «Ты что? Такой холод, я не могу стоять раздетым». Мне пришлось пояснить: «Вот что мы сделаем: надень куртку наизнанку, и не будет заметно, что она рваная». Брат снял ее, и оказалось, что подкладка не повреждена. Мойше и я стояли по обе стороны от него, и он не привлек внимания немцев, когда они проходили мимо нас.

Немцы отобрали самых дурно выглядящих заключенных: небритых, в рваной одежде, сильно избитых и с порезами на лице. Среди них оказались даже вполне сильные и здоровые люди. Всего 117 человек – мужчин, женщин и детей. Украинцы расстреляли их.

До этого женщины прятали маленьких детей в соломе или в других местах на своей половине лагеря, но немцы обыскивали женские бараки посреди ночи и днем, когда те были на работах. Они называли это «отбор». Почти всех детей нашли и убили. В мужской части лагеря малышей не было – только мальчики начиная с одиннадцатидвенадцати лет.

День первого «отбора» был самым страшным из тех, что нам довелось пережить в лагере. Но мы спасли жизнь Мейлеху. Его бы расстреляли. Слава Богу, вразумившему меня в ту минуту! В лагере шла кое‐какая торговля между заключенными, так впоследствии мы купили Мейлеху пальто за пайки хлеба или что‐то вроде этого[55].

Через два месяца после первого «отбора» подобные проверки с расстрелами стали проводить постоянно по воскресеньям, таким образом регулируя численность заключенных. К нам свозили все больше и больше людей из ликвидированных гетто, и в лагере, как мне кажется, собралось от восьми до десяти тысяч человек. Иногда немцы убивали сто человек, иногда – триста, иногда – пятьсот. Это зависело от их настроения и от того, сколько новых заключенных прибыло.

Каждое воскресенье мы думали, что, возможно, настал наш последний день. Нам казалось, что рано или поздно настанет и наш черед погибнуть. Большинство людей в лагере были молодыми. Попадались и пятидесятилетние, но не старше шестидесяти. Моему отцу, когда мы попрощались с ним несколько месяцев назад, исполнилось пятьдесят пять. В этом возрасте его могли взять с нами на работы. Однако пожилые не выдерживали тяжелого труда, и их расстреливали первыми.

В воскресенье распорядок был таков. Подъем в семь утра – на час позже, чем в другие дни недели. Мы готовились к построению, называемому «аппель». У нас была помывочная. Вода текла еле-еле, позволяя лишь смочить лицо и волосы, вот и все. В воскресенье мы не мылись целиком[56].

Затем все выстраивались в очередь за кофе. После него следовало быстро побриться. Это был очень-очень важно. В остальные дни недели мы не брились, но если в воскресенье ты не избавился от щетины, то становился кандидатом на то, что в этот день тебя расстреляют. После бритья необходимо было проверить, все ли в порядке