Шрифт:
Закладка:
Изучение даже одного человека, которого все считали великим, достаточно для того, чтобы понять других из этой же категории. В Гарварде мы изучали биографии многих реформаторов и новаторов в идеологии. Основой их активности (как мы обнаружили) является инфантильный «счет, который надо оплатить», или, как они сами объясняют, некое «проклятие» с которым они живут и которое необходимо искупить. Такие люди, как Лютер, Ганди или Kьepкeгop, нисколько не сомневаются, рассказывая о своих проклятиях в дневниках и публичных выступлениях.
У Лютера, например, проклятием была патернальная жестокость, исходила ли она от отца, или учителей, или Рима. У Ганди это была смерть отца, или, вернее, убеждение в том, что это он довел его до такого конца; у Кьеркегора это было странное проклятие, соединяющее его судьбу с тайной порочностью его отца. В каждом из этих случаев отцы так привязывали к себе своих сыновей, что открытый протест или ненависть становились невозможными. В то же время они как бы внушали своим детям, что они им необходимы, что они избраны ими, и это выливалось в ощущение высшего предназначения и долга, хотя и эти же самые сыновья прошли в детстве и в юности через ощущения одиночества, слабости, физической ущербности, застенчивости и трусливости.
С уверенностью мы можем найти аналогичные темы кроме этих примеров: на ум приходят, к примеру, Вильсон или Элеонора Рузвельт — великий новатор в деле приобщения женщин к общественной активности. Таких людей объединяет сильный, не по годам развитый ум в детстве, обычно они выглядят старше своих лет. Им присуще одновременно и чрезмерное ощущение никчемности, и преждевременное внимание к «мировым проблемам». В юности они пытаются избавиться от этого с помощью общепринятых способов: Лютер пел, Ганди танцевал, Кьеркегор пил — все это был короткий, но пагубный период их жизни. Однако затем раннее ощущение своей избранности приводит их к убеждению, что они ответственны за все человечество, если не за все сущее, и они подвергаются «великому самоотречению», которое, в свою очередь, освобождает их (как сказал Вильсон) «для любви к великим делам».
Многое из того, что здесь описано, может относиться и к людям с причудами. Можно еще добавить, что таких мужчин и женщин отличают необыкновенная энергия тела, редкая концентрация ума, полная отдача души, что помогает им преодолевать испытания, ошибки, избегать катастрофы, а, кроме того, помогает выждать наиболее благоприятное для них время, когда они находят публичных почитателей, которые их находят и выдвигают.
Именно в связи с этим, теории наподобие психосоциальной концепции личности становятся инструментом исторического познания. Не буду повторять здесь такие ее динамические составляющие, как «здравый смысл» или глубинные пласты бессознательного. В контексте исторической действительности это сумма всех образов, идей и сил, которые, грубо говоря, заставляют человека (и народ) ощущать себя «особенными» и действовать «особенно», что в исторической терминологии означает действовать так, как велит им их «я». И поэтому же признаку мы можем определить причины, заставляющие отдельные личности и народы ощущать, что они предают свою сущность и упускают «свое» время.
Есть в истории периоды, когда образуется пространственный вакуум, когда внезапно всех охватывает чувство отчужденности. Наше время схоже со временем Лютера состоянием отчужденности, содержащим в себе такие элементы, как чувство страха, вызванное изобретениями и открытиями (включая оружие), радикально расширившими и изменившими пространственно-временную картину мира, ощущение тревоги, вызванное разрушением ряда институтов, являвшихся в прошлом якорем спасения для элиты, страх экзистенциального вакуума.
Именно в такие времена конфликтные характеры лидеров и их одаренность «раскрывали себя с наибольшей силой», а лидеров их современники находили по аналогии, собственной конфликтностью и соответствующей неудовлетворенностью. В моем исследовании о Лютере я хотел показать через некоторые детали, как, благодаря чтению своих лекций по Псалмам он приходит к своего рода самоизлечению, к раскрытию, пусть и запоздавшему, своей индивидуальности и к тому, что он решается обещать соотечественникам обновленное христианство, уходящее корнями в теологию Павла и «смыкающееся» с политическими, технологическими и экономическими достижениями его времени.
Разрастающееся желание создать то, чего еще нет и сокрушить то, что кажется чужеродным и опасным для личности, указывает на состояние ее глубокого кризиса. Неспособность преодолеть родовую и идеологическую ограниченность не только становится препятствием на пути изменяющихся событий, но приводит к панике и резне.
Очевидно, психоанализ объясняет «горячие» войны лучше, чем «холодные», и именно поэтому в поисках возможных рычагов психоаналитического исследования истории мы выбрали людей, наделенных страстями, оставивших о себе записи в дневниках, в признаниях, людей, которые в своих исторических деяниях отличались «горячностью» духа и идеологическими конфликтами. Нас могут осудить за то, что мы предпочли для изучения порывистых людей, наделенных обостренным чувством откровения (как Вильсон, например), и отказались от анализа тех, кто принимает исторические решения, кто вырабатывает холодные и объективные суждения, кто отличается дисциплиной коллективного труда, кто создает инструкции и обеспечивает безопасность пользования передовой технологией.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что порыв (откровения) и историческое решение существуют в одном континууме, т. е. решения, которые приводят к неожиданным и крутым переменам, прячутся в судьбах лидеров и ведомых. Дело в том, что историческая действительность — это попытка создать будущий порядок из беспорядка прошлого. По-настоящему крупными решениями являются такие, в которых лидер или лидирующая группа, по каким-либо мотивам избранная встать во главе, созидает такое будущее, которое представляет собой сочетание его (или их) собственного прошлого и на этой основе создает концепцию правды в действии.
Правда в действии создает нестабильность действительности и чревата безграничными возможностями. Как сказал однажды Ганди (цитирую по памяти): «Говорят, политика и религия — две разные сферы. Но я без тени сомнения и с полным смирением заявляю, что те, кто говорит так, не знают что такое религия». Но за этим последовали страшные религиозные мятежи, поколебавшие принципы ненасилия садистским беззаконием толпы в беспрецедентном масштабе.
Не было ли влияние Ганди обусловлено силой харизматического откровения, а то, что случилось, — гигантским несчастным случаем, объясняемым моральной неустойчивостью человека? Сам Ганди никогда не принял бы такого вердикта, а в доказательство своей верности религии и политике он продолжал соблюдать пост
