исходим из понимания того, что та действительность, в пределах которой психоаналитический метод может изменять человека, примерно так же далека от ситуации принятия и выполнения решения, как могут далеко друг от друга находиться обстоятельства жизни двух разных людей. Психоанализ, как клинический метод, имеет встроенный регулятор, который не позволяет ни пациенту, ни психоаналитику вносить значительные изменения без достаточной ретро- и интроспекции, с тем, чтобы и толкование, и предвидение, и предсказание основывались на исчерпывающем и достоверном анализе происшедшего. Психоанализ, таким образом, «работает» только в регулируемой обстановке, где он служит устранению невротических расстройств, восстановлению природных задатков и, возможно, освобождению гения, который знает, как принимать решения.

На мой взгляд, я объяснил, как психоаналитический метод можно применить к пониманию массового сопротивления целых народов тем изменениям, которых они жаждали, и к которым они еще не совсем готовы. Само решение, реализуя эту историческую готовность, должно стать тотальным ответом на высшее требование «времени», заключая в себе сознательные и бессознательные, личные и общественные реакции в едином взаимодействии. Такое психологическое состояние несет в себе мало положительного, а иногда даже вредит или препятствует политическому или организационному решению, о чем мы знаем благодаря тем трудностям, которые нам пришлось испытать, когда мы хотели организовать психоаналитическое обучение при условиях, отличающихся от тех, при которых мы гордились своей работой в подполье в полном смысле этого слова.

Мы теперь также имеем свою историю, и как организация, и как важный элемент западной культуры, и нас не должно удивлять то, что мы столкнулись лицом к лицу с проблемой нашей истории в то время, когда мы, вместе с другими гуманистами, подошли к необходимости изучения исторических процессов. Новые идеи, новые течения, новые страны — все они действуют так, как будто хотят сместить историю.

Иметь историю, однако, означает не только наследовать трагическую вину, но и отвечать за ошибки прошлого. К примеру, наши первые данные об инфантильной сексуальности привели к сексуальным излишествам и артистическому воображению, не говоря уже о терминологии самосознания, которую сегодня нам хотелось бы подальше запрятать, и мы разделяли и разделяем вину за те мысленные утопии, в которых история вытесняется под властью инфантильной сексуальности.

Мы не можем поэтому отмахнуться от главной задачи нашего времени, задачи, которую мы помогли сформулировать и которая состоит в том, что участие в исторической действительности должно быть более сознательным и потому более ответственным, чем у предшествующего нам поколения…

Следует признать, однако, что мы не завершили нашей работы в наиболее существенном моменте для понимания истории, а именно, как мы объясняем агрессию и разрушение. Для многих, к примеру, необычным кажется наше объяснение «инстинкта смерти», излагаемое на междисциплинарных дискуссиях одновременно и как состояние воинственности, и как паралич миролюбия.

Занимаясь реальностью больных, мы склонны диагностировать как иррациональные, а, следовательно, нездоровые или даже «душевнобольные», дорациональные или арациональные типы мышления здоровых людей. Аналогия между душевной болезнью человека и иррациональностью масс может, однако, легко привести к заблуждению без систематического выяснения различий между внутренним состоянием душевнобольных и социальными условиями, приводящими массы к иррациональности. Вопрос в том, как иррациональность сосуществует наряду с предрациональными и рациональными мыслительными процессами, и это как у здоровых людей, так и на уровне «признанных» институтов, именно это сочетание способствует потере адаптивности и затемняет причины многих просчетов.

Предрациональные механизмы мышления (такие, как проекция и интроекция) совершенно необходимы, и человек (здоровый человек) опирается на них не только в состоянии иррациональности, но и тогда, когда испытывает недостаток информации и мотивации для более рационального мышления, а особенно, когда охвачен яростью, которая присуща состоянию адаптивной неспособности. Тот факт, что ярость, проявляемая лидерами, может ими же сдерживаться по соображениям долга и положения, говорит о том, что ее неосмысленность не лежит в природе безумия. Избавлением от нее может быть лидерство, компетентное в вопросах политики и достаточно просвещенное, чтобы понимать гибкое использование нерационального способа мышления.

* * *

В заключение: психоаналитический взгляд на вещи помогает психоаналитику выделить в мертвом прошлом такие симптомы, которые проявляются в живом будущем, выявить глубинные корни враждебных тенденций. Такой взгляд на вещи, в совокупности с историческими фактами, составляет ткань современной истории, и от историков и исторически мыслящих политиков потребуются соответствующие усилия, чтобы определить наиболее известные им события как «комплексы» современной истории.

Во фрагментарном и разрозненном виде эти усилия уже прослеживаются, примером может стать книга Джорджа Кеннана «Россия и Запад при Ленине и Сталине», в которой автор представляет рассматриваемую проблему, как пограничную между психологией и политикой, а именно — он считает, что требования его соотечественников предать суду поверженных врагов привели к состоянию холодной войны.

Вопрос заключается в том, смогут ли психоаналитики и историки навести мост между психической и исторической действительностью и вместе объяснить не только то, являются ли, и почему являются, мнения и действия лидеров или отдельных личностей иррациональными, — но также и то, какие альтернативы наиболее приемлемы в исторической действительности; не только то, какие суждения кажутся более безопасными, но и то, какие возможности обещают большую стабильность и безопасность. Коллективная, так же как и индивидуальная адаптивность поддерживается не только правильным рациональным пониманием, но и «спонсируется» действием.

Я обозначил (как мне это представляется) значение того, что я назвал действительностью как в истории жизни, так и в истории. Эпистемологи, находящиеся среди вас, без сомнения пришли к заключению, что «реальность» совпадает с тем, что я приписал здесь действительности. Но я надеюсь, что не напрасно отнял у вас время, настаивая на необходимости более обдуманного и систематического рассмотрения этого вопроса.

Золотое правило[33]

Моей основной установкой является Золотое правило, гласящее, что с другими следует поступать (или не поступать) так, как ты хочешь, чтобы поступали (или не поступали) с тобой. Те, кто изучает этику систематично, часто пренебрежительно относятся к этому слишком простому прародителю гораздо более логичных принципов: Бернард Шоу нашел в нем легкую мишень для своего остроумия: «Не делай другому того, что ты хочешь, чтобы делали тебе, — предупреждал он, — ибо вкусы другого могут отличаться от твоих». И все же это правило обозначило таинственное совпадение опыта древних людей, разделенных океанами и эпохами, и легло в основу наиболее памятных изречений многих мыслителей.

Золотое правило явно имеет отношение к одному из основных парадоксов человеческого существования. Каждый человек воспринимает себя как отдельное тело, как обладающую самосознанием индивидуальность, как носителя космического сознания и как бесспорно смертного; и все же он живет в этом мире и как некая реальность, которую другие также воспринимают