Шрифт:
Закладка:
* * *
Взаимосвязанные этапы детства и взрослости являются, как мы убеждаемся в заключение, настоящей системой смены и воспроизводства поколений.
То, что начинается у отдельного ребенка в виде надежды, приобретает в зрелом выражении форму веры, чувство высшей уверенности, не обязательно зависящее от тех или иных свидетельств, или причин, за исключением тех случаев, когда эти формы самоподтверждения становятся частью образа жизни, увязывающего технологию, науку и новые источники тождественности в связный образ мира.
Очевидно, что в течение длиннейшего периода известной истории религия монополизировала традиционную формулировку и ритуальное восстановление веры. Она проницательно играла на самых детских потребностях человека, не только предлагая вечные гарантии благосклонности всеведущей силы (если ее должным образом умиротворить), но и с помощью магических слов и имеющих значение жестов, успокаивающих звуков и усыпляющих запахов, воссоздавая мир ребенка. Это привело к утверждению, что религия использует ради своего собственного политического упрочения самые детские стремления человека.
Это она, несомненно, делает. И все же, на пике своей исторической миссии, она сыграла другую, соответствующую роль, а именно — предоставление согласованно го выражения потребности взрослого человека обеспечить молодых и слабых надеждой, поддерживающей образ мира. Здесь нельзя забывать, что религиозные образы мира содержали по меньшей мере одно признание (а это больше, на что мог претендовать радикальный рационализм до появления психоанализа) бесконечного отчуждения — от себя и от других, — которое является человеческим уделом. Наряду с запасом надежды на первом этапе передается также неизбежное отчуждение, а именно — чувство угрожающего отделения от образца, возможная потеря надежды и неуверенность, просветлеет ли «темный лик» снова от признания и милосердия.
Воля, в свою очередь, зреет с тем, чтобы стать преобладающим характером эго над силой контролируемого побуждения. Такая сила воли, однако, должна присоединяться к воле других таким образом, чтобы побуждение оставалось мощным и неистощимым даже когда человек ограничивается добровольным самоотречением и готовым повиновением.
Институт, который «увековечивает» такую рассудительность, — это закон. Рассудительность, которая управляет тренировкой воли маленьких индивидов в ее детском выражении, применяется человеком и как общественное требование привносится в институты, которые охраняют традиционное и поддерживают баланс лидерства и последователей, привилегии и обязанности добровольного действия и принуждения. В пользу его величества закона организованный человек отказывается от характера с остатками упрямства в себе и в других, наполовину надеясь и наполовину боясь, что он может сам ускользнуть, совершая мелкие нарушения, по одному за раз, даже наблюдая соседей с принужденной праведностью.
Его величество закон, с другой стороны, полагается на интерпретацию, а двойственная решительность и противоречивое послушание уменьшаются с каждым днем. Эти институты также страдают от прошлого — от полигенетического прошлого, которое в критическое время пыталось изъять «вечный» принцип из потока времени и преобразовать его в свод законов, сформулированных так, чтобы предусмотреть случайности в будущем, возможно и онтогенетическое прошлое, общее для всех граждан, а именно — их «обучение закону» в детстве и всем его несовершенствам.
Научились ли они, когда были детьми, верить в справедливость, потому что восхищаться рассудительностью и любить праведность, или научились ненавидеть упрямство других, закон является теперь требованием силы эго. Эмоции, а также социальная логика будут участвовать в поддержании равновесия привилегий, обязательств и запретов.
Зависимость любого института от обновления посредством эмоционального вклада поколений привносит с собой устойчивую двойную опасность. Как индивид в неистовом поиске первых подающих надежду отношений может остановиться, потерявшись в заблуждениях и пристрастиях, так и религии, теряя связи с живой этикой, могут регрессировать до принятия иллюзорных и пагубных обещаний или пустой фантазии. И подобно индивиду, который при столкновении его детского обучения в условиях домашнего закона и порядка может стать «компульсивным», т. е. избыточно контролируемым и связанным с механизмами внутреннего контроля, организованный закон может стать механизмом, использующим букву, чтобы подчинить дух, который следовало защищать. Здесь можно говорить о «больных» институтах, но только до тех пор, пока указываются механизмы приспособления, увязшие в простом повторении, и пока не допускается предположение, что психиатрическое просвещение как таковое излечит общество…
Исследование может заставить сделать преждевременное заключение относительно большой области, детали которой остаются еще недоступными для более систематических подходов. Но «далекая перспектива» может прояснить, где мы вообще находимся. Мне кажется несомненным, что теория, которая должна «перейти от данных психопатологии к обычной психологии», призвана дополнить наблюдения детства перспективой взрослого возраста, дополнить теорию либидо концепцией других источников энергии и усилить понятие эго проникновением в природу социальных институтов.
Попытку построить общий план человеческой силы, однако, можно упрекнуть в пренебрежении разнообразием факторов в приверженности фетишу омертвевших норм и подрыве индивида, как героя или бунтаря, аскета или просто личности, единственной в своем роде. Процессы жизни будут всегда вести к большему разнообразию, чем мы можем представить с нашими озарениями, курсами лечения и стремлениями.
Так же обстоит дело и с реакцией человека на изменение условий. В процессах социогенетического изменения мы можем приписать широкое значение идиосинкразическому индивиду и уклонисту, так же, как и послушному конформисту. Настоящее приспособление, однако, поддерживается с помощью лояльности бунтарей, которые отказываются подстроиться под «условия» и стараются поддерживать недовольство в служении восстанавливаемой целостности, без которой психосоциальная эволюция и все ее институты будут обречены. Когда Камю говорит, что вера — это грех, он делает это в такой форме и в таком контексте, которые заставляют предположить, что он «заботится» о возрождении и восстановлении веры вне любых компромиссов, на которые, будучи ребенком, он был вынужден пойти.
* * *
Где мы находимся? В наше время можно впервые рассматривать один человеческий вид с одной общей технологией и на одной планете, окруженной «открытым космосом». Природа истории должна измениться. Она больше не может оставаться хроникой высоких свершений самых развитых цивилизаций, их исчезновения и замены. Для совместного выживания необходимо, чтобы человек представлял новые этические альтернативы, подходящие для вновь развивающихся, а также переразвившихся систем и тождеств. Более универсальный стандарт совершенства будет более реалистично служить связующим звеном между внутренним и внешним миром человека, чем компромиссы, вытекающие из власти моральных абсолютов; он будет признавать ответственность каждого индивида за потенциалы всех поколений и всех поколений за каждого индивида, и это более одушевленный способ, чем тот, который давали прежние системы этики.
Как мы убедились, индивидуальное эго может
