машиной, как будто это новое тотемное животное, втягивает его в бесконечное наращивание трудоспособности, а также ставит перед вопросом, что же остается от «идентичности» человека, когда сделаны все корректировки.

Таким образом, беспокойство о неизменных корнях идентичности человека может быть так свойственно поколению эпохи жестоких перемен, как широко распространенное чувство вины было присуще эпохе земледелия, технологии природы, покоренной силой.

Эволюция и эго

Течение Дарвина и психоанализ Фрейда последовательно сосредоточились на том, что в обиходе считается «низшей природой»: происхождение и эволюция вида гомо от дочеловеческого животного состояния, развитие цивилизованного человека от ступеней первобытности и варварства и эволюция отдельного человека от этапа младенчества. Они показали отношение повседневной иррациональности рационального человека к безумию и выявили склонность политика к анархии толпы. Каждое из этих прозрений сначала столкнулось с высмеиванием и неверием, но вскоре приобрело форму современного мифа. Массовое сознание (сюда относятся специалисты в небиологических дисциплинах) связало теорию Дарвина с борьбой за выживание «не на жизнь, а на смерть», в которой корона мироздания достанется тому, кого Т.-Г. Хаксли назвал «гладиаторным» типом человека.

Точно так же массовое сознание (а сюда относятся ученые, не знакомые с достижениями психоанализа) грубо упростило теорию Фрейда о внутреннем конфликте. Оно цепляется за раннюю формулировку конфликта и представляет его как внутреннюю борьбу не на жизнь, а на смерть между голодными инстинктами (безличное «Оно») и жестоким сознанием (моралистическое «Сверх-Я»).

Таким образом, моральные альтернативы, по всей видимости подразумевающиеся в открытиях Дарвина и Фрейда, были переиграны — как будто человечество мстило этим бесстрашным людям, навязывая им роль трагических священнослужителей культа, сталкивающихся с «низшей природой», природой, которую можно было встречать теперь с моралистической насмешкой или приятием, которое вскоре все оправдало. Этот двойной миф внутренней и внешней борьбы до смерти помешал и биологии, и психоанализу подойти к пониманию вопроса о силе человека. Все же, если бы будущее человека зависело только от его высокомерного сознания, оно наверняка закончилось бы массовым самоистреблением всего вида — во имя высочайших принципов.

Ho проблема состоит не только в популяризации. Научная (и этическая) необходимость хладнокровного рассмотрения отверженного происхождения человека и его «низшей природы» привела самого исследователя к непригодному дуализму. Дж. Дж. Симпсон в заключение изданной им книги «Поведение и Эволюция» ссылается на очерк Роу и Фридмана об эволюции человеческого поведения: «После всего вышесказанного мы — кто будет в этом сомневаться? — сексуальные, агрессивные и жадные; в заключение отмечу с сожалением, что Фридман и Роу намеренно выпустили из этого перечня черту, наилучшим образом проиллюстрированную содержанием книги и самим фактом ее существования, — исследовательское любопытство»[24].

Это наделяет приматов характером ребенка, реконструированным по клиническому опыту. Таким образом (как полагает Симпсон), они, похоже, забывают о себе и исключают из эволюции то, что они делают, когда пишут об эволюции. Здесь они следуют традиции, которая также характеризует психоанализ. Фрейдова модель человека состоит, прежде всего, из процессов, которые он наблюдал, когда с такой первобытной храбростью он смотрел на себя, как он смотрел на своих пациентов, но в модели не было места любопытствующему, рассудительному наблюдателю. Науку, мораль и самого себя Фрейд «принимал как само собой разумеющееся».

* * *

Да, и Дарвин, и Фрейд предоставили нам средство переоценки самого сознания, которое Дарвин видел «гораздо более важным… из всех различий между человеком и ниже стоящими животными», но считал, что оно целиком привязано к «благосостоянию племени — не вида и не от дельного члена племени». И не кто иной, как Фрейд, выявил инстинктуальную грубость и племенную жестокость в значительной части этики человека. История после Фрейда и Дарвина в полной мере проиллюстрировала ограничения и опасности племенного сознания, особенно когда оно обладает современной технологией.

Джулиан Хаксли блестяще резюмировал вопрос в конце своей «Цыганской лекции»: «Особенные трудности, связанные с нашим индивидуальным моральным приспособлением, происходят из-за нашей истории эволюции. Подобно нашей продолжительной беспомощности в детстве, нашим склонностям к грыже и свищам, нашим трудностям, когда мы учимся ходить, это все сознание нашего развития от обезьяньих предков. После того, как мы осознаем, что примитивное сверх-я — это просто замена механизма развития, и оно предназначено для того, чтобы быть постоянной центральной опорой нашей морали не более, чем наш embryonic motochord предназначен для того, чтобы быть постоянной центральной опорой нашего скелета, мы не будем воспринимать его предписания слишком серьезно (разве они не толковались часто как подлинный Глас Божий?) и будем считать его замену несколько более рациональным и менее жестоким механизмом центральной этической проблемы, предстающей перед каждым человеком»[25].

Этот взгляд также хорошо подготовлен тем аспектом учения Фрейда, который не всколыхнул воображения других ученых, как его теория инстинкта; я имею в виду его эго-психологию.

Понятие эго по Фрейду так же старо, как сам психоанализ, и перенесено из тех дней Фрейда, когда он занимался физиологией. Сначала Фрейд, затем Анна Фрейд, и, наконец, Хайнц Гартман много работали над оформлением данной концепции.

Психологи продолжают относиться к области психоанализа как связанной, прежде всего, с «аффективным», а биологи предпочитают считать, что психоанализ связан только с сексуальным или, в лучшем случае, «эмоциональным». Я думаю, очевидно, что шок, вызванный первыми фрейдовскими систематизациями дихотомии инстинкта и сверх-я, проходил так медленно и с таким эмоциональным противоречием, что позднейшие мысли Фрейда просто не дошли до внимания большинства ученых.

И даже когда психоаналитическое понятие эго распространилось, оно оказалось немедленно втянуто в систему представления о «низшей природе» человека и в расхожее значение эго, а именно — напыщенное «я». Так, историк религии в одном из наших лучших академических журналов мог предположить, что психоаналитическое изучение кризиса личности Лютера имело целью показать, что Лютер начал Реформацию просто «для удовлетворения своего эго». До такой степени расхожее представление об «эго» как о названии чувства тщеславия самодельного «я» современного человека (ненадежное чувство, подверженное внезапным упадкам из-за уколов судьбы и сплетен) проникло в лексикон даже образованных людей. Но оно, оказывается, обозначает противоположность психоаналитическому значению; поэтому для всех, кроме узких специалистов, все еще необходимо пояснять, чем эго не является.

Психоаналитическое значение эго определяет его как внутрипсихический регулятор, который организует опыт и охраняет такую организацию и от преждевременного столкновения с посторонними силами, и от чрезмерного давления со стороны самонадеянного знания.

Но это также означает, что мотивы, так же как чувства, мысли и поступки, часто связаны гораздо сильнее, чем он может (и должен) осознавать. Эго в психоанализе, таким образом, аналогично тому, чем оно было в философии в первом значении: селективный, интегрирующий, последовательный