Далее, ключом к проблеме идентичности (что видно из самого термина) является способность «эго» сохранять самотождественность и неразрывную целостность, несмотря на многочисленные перемены судьбы. Но судьба всегда сочетает изменения внутреннего состояния, являющиеся результатом следующих друг за другом периодов жизни, с изменениями в социальной среде, в исторической ситуации. Идентичность означает также своего рода эластичность сущностно важных структур в процессе перемен. Таким образом, хотя это может показаться странным, необходимо, чтобы прочно утвердившаяся идентичность претерпевала радикальные изменения, ибо такая идентичность содержит в себе базовые ценности, общие для разных культур. Здесь мы можем вспомнить о ценностно значимых для польского крестьянина идеях семьи, труда и религии, относительно нетронутыми перенесенных в городские кварталы и на сталелитейные заводы Питтсбурга, с болотистых и плодородных равнин Польши в дымные и производительные современные промышленные центры. Или вспомним о «примитивной» исключительной приверженности йеменцев к Книге книг, как к связующему звену между древностью и современным миром литературы, и о важном замечании Бен-Давида, что больше шансов влиться в израильское общество у тех иммигрантов, которые привозят с собой хорошо интегрированный образ «своего Я» и идентичность со своей социальной группой. Эти примеры также подтверждают, что идентичность не есть закрытая внутренняя система, невосприимчивая к изменениям, но скорее — психологический процесс, который сохраняет какие-то существенно важные как для отдельной личности, так и для общества особенности.

* * *

Опасность любого периода крупномасштабной неукорененности и переселения состоит в том, что этот внешний кризис нарушает иерархию кризиса развития и внесенные в нее коррективы у слишком большого числа отдельных людей и у целых поколений, а также в том, что человек теряет именно те корни, которые особенно прочно должны быть внедрены в принципиально значимые жизненные циклы. Истинные корни человека питает последовательная смена поколений, и он теряет свои стержневые корни там, где разрывается эволюция его как общественной личности, а не в покидаемой им стране…

Тот «комплекс пациента», который вызван утратой корней из-за внешних причин, и тот, который имеет психические мотивы, тесно примыкают к области активного «самовыкорчевывания». Это характерно как для беспомощных, но любящих приключения людей, так и для духовно беспокойных и при случае действительно творческих личностей — деятелей восстановления.

Однако, тем, кто выставляет напоказ позицию аутсайдера ради собственного удовольствия, я бы рекомендовал осознать глубокую мысль Альбера Камю, создавшего непревзойденный в наше время литературный образ экзистенциального состояния человека — «l’etranger» («посторонний»). Но жить с философией «постороннего» — одна из альтернатив зрелого человека, незрелая личность должна обрести родную почву в реальной работе и реальной любви.

Именно Камю напомнил нашей молодежи об «этой стороне человека, которая всегда должна быть защищена». И молодежь — настолько, насколько это не обязывает к воинственным идеологиям — пытается защитить эту сущность многими парадоксальными и противоречивыми способами, с головой бросаясь в работу или, напротив, ничего не делая, отвергая всякий психоанализ или, наоборот, заходя в нем слишком далеко. Не всегда понятно, но, тем не менее, зачастую верно, что таким способом молодые отказываются быть лояльными к устаревшим основам морали для того, чтобы проявить лояльность к некоей смутно угадываемой этике.

В нашей стране некоторая часть интеллектуальной молодежи становится добычей своего рода смеси европейского экзистенциализма и восточной философии, которая, по-видимому, дает запоздалое идейное обоснование доморощенному индивидуализму. Неважно, каким образом мистицизм или монашество в этих культурах укоренились в мирских интересах и нравственных системах тех или иных эпох и стран. И все же, в любую историческую эпоху для того, чтобы потерять идентичность, надо было сначала обладать ею; и для того, чтобы оставить позади определенные этические вопросы, надо было включить их в свой опыт, не оставить их в стороне.

Медитативное монашество в своем высшем проявлении, признавало все мироздание; его забота об уже существующем выражалась в благотворном труде, в ответственности за пути преодоления обыденности и в возложенных на себя обязательствах не производить того, о чем невозможно или нежелательно заботиться.

Сравнивая с этой нравственной позицией позицию наших литературных торговцев частичным обращением из одной веры в другую и занятиями мистицизмом в свободное время, я нахожу их скорее одержимыми своей персоной, нежели свободными от нее. Ведь тот, кто действительно сознает «ту сторону человека, которая всегда должна быть защищена», очевидно, обязан принять на себя ответственность перед теми, с кем он разделяет и в ком он приумножает человеческое существование, а не отрекаться, сознательно или по ошибке, от этой стороны. Так не следует ли предоставить им возможность достигнуть их «конечной цели», не искаженной невротической утратой корней?

* * *

В заключении позвольте мне обратиться к используемой нами «растительной» терминологии в том, что касается «корней» человека, а именно в образе человека как существа, врастающего в какую-либо землю, поддерживаемого корнями и получающего органическое питание от экологически ограниченного мира.

Можно ли говорить об утрате корней по отношению к любой исторической эпохе? Другим временам известны великие и бедственные переселения; и как человек позднего Средневековья чувствовал, что его мир неузнаваемо изменился с появлением печатного станка и пороха, бубонной чумы и завоевания семи морей, так и мы видим, что наш гораздо более обширный мир расширяется и, тем не менее, стремительно сжимается посредством радиосвязи и ядерного оружия, психического напряжения и покорения космоса.

Не является ли ностальгическое подчеркивание роли корней реакцией на своеобразное и созидательное изменение жизни, первоначально связанной с землей и «местечком», происшедшее в начале современной эпохи? До тех пор, пока человек включает свой жизненный цикл в естественные циклы той части природы, которую он привык эксплуатировать, он способен сохранять чувство причастности (паразитической или симбиотической?) к корням, которые он возделывает. Сложившийся в результате этого образ укорененности и роста содействовал (как всякий интегрированный образ) некоторому простому чувству собственного достоинства и красоты, но он также поощрял особые формы жестокости и испорченности, которые впоследствии были игнорированы романтически настроенными поборниками «возвращения к корням».

Суммируем те внутренние отстранения, которые присущи онтогенезу человека как личности, — настолько присущи, что возникшее в зрелом возрасте состояние утраты корней, покинутости или изолированности оказывается лишь эхом того, что ему давно знакомо. Можно предположить, что такой отзвук личностного прошлого в суровые времена способен побудить человека принять несправедливые страдания и считать гонения частью «человеческого бытия». Но это также означает, что мы не вычеркнем из памяти несправедливость и гонения до тех пор, пока не поймем внутреннюю склонность человека преследовать самого себя и, таким образом, идентифицировать себя