быть моряком, что он хочет учиться у часовщика в городе Руане и стать чем-то вроде изобретателя.

Ошеломленный, я сказал:

– Но у тебя еще четыре с лишним года по контракту.

– Я нарушу его, – сказал он, пожав плечами.

– А как же Китай и Цейлон? Наше следующее плавание? Мы же говорили о том, чтобы получить место мичмана с каютой, прислугу – все удобства…

Я отстранился, потому что он поморщился, глядя на меня, вернее, на мой рот.

– Томас, твое дыхание пахнет могилой.

Прежде чем я успел ответить, он хлопнул меня по плечу и, пошатываясь, ушел в поисках арака.

* * *

Луна была высоко. Я сидел на черном песке. Прилив омывал мои ноги, разглаживая подо мной песок при отливе. Никто не заметил, что я ушел. Не увидели они и кита, огромного и белого, в нескольких километрах от берега. Странно, что он подошел так близко к суше. Сначала я думал позвать своих товарищей, но нет: кит предназначался мне, как знак того, что я не один.

* * *

12 декабря 1802 года. Подняли якорь, поставили паруса.

13-е. Интенсивные тренировки с большим и малым оружием.

15-е. Дежурство на ночной вахте с Аббасом. Долгая и тихая ночь. После костра на острове Святой Елены легкость между нами исчезла. Я ошибался в нем, теперь я это знаю. То, что индус, удостоенный чести получить работу англичанина на одном из кораблей компании, собирается отплатить нам обманом и дезертирством, заставило бы любого моряка скрипеть зубами.

Но я не намерен раскрывать его планы. Если бы я это сделал, капитан повесил бы его на рангоуте еще до завтрака.

* * *

20 декабря 1802 г. Сегодня Махмуд Аббас был наказан десяткой за дерзость боцману.

Мне трудно представить, что Аббас мог сказать, чтобы заслужить такое наказание, ведь он самый покладистый человек на корабле. Он смотрел на меня, пока ему связывали большие пальцы рук, как будто я должен был объяснить или вмешаться. Но кто я такой, чтобы командовать боцманом? Кто такой Аббас, чтобы возражать? Моряки не фарфоровые, и даже если Аббас не хочет быть одним из нас, он должен играть свою роль. Ему придется исполнить свой долг перед мачтой, как все мы уже это сделали или сделаем. Ведро соленой воды на спину, и жизнь продолжается.

Но как он закричал, когда соль попала на его раны. Господи, помоги ему.

Кое-что еще беспокоит разум. На протяжении всей порки у Сэмюэля Лоудена было странное выражение лица. Он не выглядел холодным и жестким, как обычно, когда порол кошкой-девятихвосткой. В этот раз он казался спокойным, как будто его рука была никак не связана с его разумом. И напевал себе под нос. Напевал, стряхивая кусочки плоти с крючьев на кончиках хвостов плети.

* * *

22 декабря 1802. Ночью я прижимаю к носу горсть черного песка. Доктор Гудвин посоветовал мне взять с собой горсть песка с острова Святой Елены, но я не замечаю, чтобы запах помогал.

* * *

23-е. Обильные росы в течение всей ночи. Опасно для тех, кто спит в гамаках с голой грудью. Я кашлял весь день.

24-е. Несколько бочек соленой свинины прогнили. Выброшены за борт.

25-е. День Рождества. Миска маминого супа из картофеля и лука-порея. Я набираю полный рот супа и выплевываю черный песок. Проснувшись, я не обнаруживаю ни супа, ни песка, только плоское черное небо, и вскоре кто-то, возможно Маркс, просит меня, ради Бога, перестать завывать.

27 декабря 1802 г. Сегодня утром я упал при переноске канатов. Старший штурман отправил меня в трюм, не спросив, в чем дело, и не взглянув на мою ногу. Думаю, он каким-то образом все знает, как и остальные, хоть и держатся на расстоянии. Я сам едва могу выносить собственное дыхание.

В трюме я нашел Банна, привалившегося к стене, свет фонаря тускло освещал его лицо.

– Теплое приветствие из ада, – сказал он.

Доктор Гудвин засунул ему в рот ложку солодового сусла. Банн скривился, затем спросил, можно ли ему выпить свой лимонный сок холодным. Именно так он принимал его на Леди Джейн, и никто на том корабле не заболел. Доктор Гудвин ответил, что воду нужно кипятить, чтобы уничтожить всякую заразу, и велел Банну оставить вопросы медицины образованным людям. Доктор Гудвин перешел к следующему пациенту, скрюченному в тени. Рубашка мужчины была расстегнута на груди, ребра покрыты мокрыми красными язвами.

Это был Сэмюэль Лоуден. Я никогда еще не видел его таким неряшливым, но в его глазах не было ни удивления, ни стыда.

– Боже правый, Томас, – сказал он, – ты выглядишь ужасно.

* * *

29 декабря 1802 г. Сегодня Аббас подошел ко мне после воскресного обеда. Я обычно сижу отдельно от остальных и ем быстро, чтобы мое присутствие никого не беспокоило. Он нашел меня на корме, где я доедал галету.

Я спросил, как у него дела. Его напряженная поза была достаточным ответом.

– Ты принимаешь лимонный сок? – спросил он.

Я отвернулся и кивнул. Мы стояли у борта, глядя на волны.

– Томас, я говорил тебе, что был резчиком по дереву у Типу Султана?

Я сказал, что да. Он завис между молчанием и продолжением разговора, словно пытаясь решить, что будет мудрее.

Потом он, не моргая, рассказал мне, как служил в армии Типу во время последней осады, где ему поручили выносить раненых и мертвых. Ему не удалось вынести никого.

– Скотину и то забивают аккуратнее, – сказал он.

Он рассказал мне о том, как на поле боя он упал под тяжестью мертвого человека и как три дня и три ночи лежал лицом вниз под этим трупом. У него были видения. В одном из них Типу Султан склонялся над ним, протягивая руку. Аббас едва не потянулся к ней, выдавая себя сепаям. А потом призрачный Типу Султан растворился у него на глазах; никогда еще он не чувствовал себя таким покинутым и одиноким.

(Он рассказывал обо всех этих трудностях таким отстраненным голосом, что я не знал, верить ли ему.)

Наконец он повернулся ко мне и сказал:

– Томас, мне жаль, что я разочаровал тебя, и я благодарен тебе за твою дружбу. Но ты должен понять, что я прошел через такие страдания не для того, чтобы служить другим. Теперь я служу себе.

И он оставил меня у борта в онемении.

Сколько я простоял там – не помню. Помню только, что вдруг на меня обрушилась боль. Я уронил голову на руки, грохот перекатывался с одной стороны моего черепа на другую. Я думал, что мое