Шрифт:
Закладка:
Руан, Франция, 1805
1
Ранним майским утром Жанна Дю Лез накидывает черную ткань на пюпитр. Она устанавливает его у дверей своего фахверкового дома на улице Рю Берто. На пюпитр она кладет гостевую книгу в тканевом переплете, чернильницу и перо, потом возвращается в дом, оставляя дверь незапертой. Она садится за обеденный стол. Остальные стулья убраны, на столе лежит тело Люсьена Дю Леза – или Пьера Дю Леза, как его здесь называли.
Она бдит рядом с ним с самого утра, наблюдая, как его глаза понемногу вваливаются. Вата закрывает ноздри, не давая им пениться. На каминной полке горят благовония, перебивая другие запахи.
Люди входят и выходят, выражают свое почтение, приносят буханки хлеба, горшочки рийета, ломтики холодного мяса и сыра. Она благодарит каждого посетителя за визит. Она знакома с большинством посетителей, но сейчас их лица кажутся новыми, чужими. Прикрепленными к телу, которое продолжит мыться, есть, чихать, спать. Она смотрит на безликие тела в черной бумазее, копошащиеся вокруг трупа, и задается вопросом, приходило ли им в голову, что их может не быть.
Сестра Люсьена, Изабель, берет ее за руку и говорит, что катафалк прибыл. Тело кладут в деревянный гроб, закрывают крышку, закручивают до упора болты. Изабель предупреждала ее, что это будет самый страшный момент, но Жанне он кажется не лучше и не хуже, чем любой другой. Они с Изабель едут в кабриолете за катафалком, запряженным лошадьми, остальные скорбящие идут впереди. Жанна представляет, что процессия, идущая мимо больших городских часов, сверху похожа на разлившуюся черную тушь.
Жанна всю поездку сидит в опущенной вуали – это единственный способ выдержать час в закрытом пространстве с Изабель. Тетя охает и ахает, качая головой, словно споря с душой Люсьена. Никакой службы, настаивал Люсьен, просто положите меня в землю. До его последнего вздоха Изабель непоколебимо верила, что он передумает.
Они приезжают на кладбище. Бывший ученик проделал долгий путь из Норманвиля, чтобы произнести надгробную речь в форме сонета, изложив жизнь Люсьена в сомнительной рифмованной форме:
…Он учился у парижских мастеров,
Поражая короля своим искусством.
Потом был отправлен на Восток.
Приключение обернулось злоключением!
– Это не конец? – со слезами на глазах шепчет Изабель, когда поэт переворачивает страницу.
Но Бог был благосклонен к Пьеру Дю Лезу,
Избавил его от болезни на море
И одарил сиротой, мадемуазель Жанной,
Благочестивой и кроткой.
При звуке своего имени Жанна съеживается под шляпкой.
– О сын Руана, пришло время отдыха, – продолжал поэт, закрывая глаза, – знай, имя твое будет вечно благословенно.
Единственный ободряющий хлопок быстро стихает.
Гроб опускается в землю, омываемый тихим дождем.
* * *
Даже в трауре Изабель командует. После похорон она прилагает все свои усилия, чтобы убедить Жанну переехать к ней в загородный дом в Банневиле.
– Женщина, одна, в таком убожестве? – говорит Изабель, оглядывая гостиную Жанны.
– Вы жили одна все эти годы, – Жанна расстегивает пуговицы накидки и бросает ее на спинку дивана.
Изабель поднимает ее и складывает.
– Я стара. Это уже данность.
Жанна отказывается от предложения и продолжает отказываться, пока Изабель не уезжает в своей маленькой коляске-кабриолете с поднятым верхом.
Наконец-то спокойствие. Жанна заносит в дом промокшую гостевую книгу, а также пюпитр, перо и чернильницу. Разводит огонь и развешивает над решеткой чулки, от шерсти поднимается пар.
Она заходит в комнату Люсьена. Узкая кровать, стол с тазиком и кувшином. Блюдо, на котором лежит мыло с ямкой, продавленной пальцами Люсьена. Она открывает дверцы его огромного шкафа, выпуская наружу запахи затхлого дыма и розмарина. Отодвигает панель в задней части шкафа. В потайном отделении хранятся две вещи: бутылка риохи, которую он берег для особого случая, и бархатная коробочка с кольцом из агата.
Она надевает кольцо на палец: идеальное агатовое яйцо с отверстием посередине – подарок Типу Султана Люсьену за хорошо выполненную работу. Гладкая поверхность испещрена кремовыми и кофейными прожилками. В день ее девятнадцатилетия Люсьен шутливым королевским жестом снял его со своего большого пальца и опустил ей в руку. Затем он закрыл ее ладонь и поцеловал костяшки ее пальцев. Она до сих пор помнит покалывание его усов.
Она возвращает кольцо в потайное отделение и берет риоху с собой в гостиную, где опускается в тростниковое кресло и смотрит, как огонь жует дрова. Если бы здесь была Изабель, она бы велела Жанне свести колени. Если бы здесь был Люсьен, он бы велел Жанне не обращать внимания на Изабель и сидеть как ей хочется. Но здесь никого нет, и второй раз в своей жизни Жанна чувствует себя одновременно очень взрослой и очень одинокой.
* * *
Первые четырнадцать лет своей жизни Жанна воспитывалась женщинами, в доме бабушки или тетушек, всегда в счастливой босоногой толпе детей. Изредка приходил отец с бананами или сладостями, водил ее в церковь и проверял ее французский. Она понятия не имела, почему он решил, что она должна вернуться с ним во Францию. Чтобы стать леди? Чтобы быть его сиделкой в старости? Она засыпала бабушку вопросами, пока та не пригрозила отрезать ей язык. Жанне много раз угрожали отрезать язык, но еще никогда за угрозой не следовали такие слова:
– Ты их дочь. Они не должны тебе ничего объяснять.
«Они» – это Жак Мартин, которого бабушка ни разу не назвала по имени, держа формальную дистанцию даже в этом. Она никогда не одобряла этого эксцентричного француза, который утверждал, что, увидев мать Жанны на свадьбе, был сражен стрелой любви или какой-то подобной смертельной чепухой. Но он был достаточно умен, чтобы понять, что ему нужно убедить только деда Жанны – с помощью элегантных ружей и изысканных фарфоровых сервизов, игры в пачиси и ложных обещаний обратиться в другую веру: как только старик наконец сказал: «Ну хорошо, почему бы и нет», все было решено.
Жанна слышала, что ее мать была красавицей, с лицом в форме сердца и полными губами. У тебя ее улыбка, говорили тетушки. Поэтому Жанна стала улыбаться каждому отражению – в зеркалах, прудах, лезвиях ножей – в поисках матери, которую никогда не видела своими глазами. Не то чтобы она хотела красоту своей матери. Быть красивой означало, что мужчина мог забрать
