сдувает бурей. Раз в несколько дней он приходит на могилу Дю Леза, чтобы прополоть цветущий тимьян и не дать ему заползти на соседние участки. Однажды по пути к могиле он видит худую женщину в черном, которая наклонилась положить цветы на надгробие. Он разворачивается на пятках, надеясь, что женщина, которая может быть только Изабель, не заметила его.

* * *

Для Жанны эти недели стали многообещающими: она делает две собственные продажи. Одна женщина покупает шляпку дизайна Жанны: ярко-желтый атлас, закрученный на макушке, с маленьким хвостом, свисающим сбоку. Вдохновением послужила гравюра с изображением могола в тюрбане в одной из книг Люсьена. Делая комплимент, покупательница говорит, что шляпка напоминает ей печенье пальмье, и Жанна отвечает, что да, именно оно было источником вдохновения: пальмье. Клиентка уходит со шляпной коробкой в руках. Через два дня приходит ее сестра и просит еще одну шляпку, в голубом цвете.

Жанна в недоумении. Ее дизайн всегда был эксцентричным (серьги-скарабеи и брошь к ним, пояс, сплетенный из павлиньих перьев). Она всегда воспринимала их как знак своей непокорности, как свидетельство того, что ее вкус никогда не совпадет со вкусом всех остальных женщин, не то чтобы ей этого хотелось. Что ее удивляет, так это радость, которую она испытывает от слов сестры:

– Держу пари, что все дамы будут в ваших шляпках на празднике Святой Жозефины.

Единственный неловкий момент возникает, когда покупатели замечают Аббаса, работающего за маленьким столиком в задней части магазина. «О!» – могут сказать они, или: «Я и не знала…», и тогда Жанна быстро объясняет, что бывший ученик Пьера Дю Леза приехал из самого Майсура, чтобы помочь с бизнесом.

– А Годен знает? – спрашивает мадам Больдт.

– Какое это имеет значение? – отрывисто говорит Жанна, протягивая нитку через шерсть порванного чулка. Мадам Больдт наклоняется ближе, наполняя нос Жанны приятным цветочным ароматом.

– Годен – член гильдии, дорогая, – мадам Больдт бросает взгляд на Аббаса, который делает вид, что не слушает. – А гильдия не очень-то жалует посторонних.

После ухода мадам Больдт вместе с ее кататоническими часами с кукушкой Аббас просит Жанну рассказать побольше о Годене.

– Хороший ли он часовщик? Есть ли у него подмастерье?

– Остерегайся этого человека, – говорит она. – Он настоящий rantallion.

– Джейхан, – морщится он.

– Что? Это правда.

– Ты же знаешь, что rantallion – это…

– Негодяй. – Она колеблется. – Да?

– Rantallion – это мужчина с кочергой недостаточной длины…

– Нет!

– …и слишком большими сливами.

Жанна закрывает уши руками, но ее смущение тут же уступает место воспоминаниям о мальчишке-мяснике, которого она однажды назвала rantallion, когда он ее обвесил, и о том, как с тех пор он избегает смотреть ей в глаза…

– О боже, – произносит она, роняя руки на колени, но Аббас смеется, и оба они на время забывают о Годене.

* * *

Моде нужно время, говорит себе Жанна в те дни, когда никто не заходит в магазин. А пока она принимает меры жесткой экономии: редко зажигает огонь, носит две пары чулок и набивает шерсть под свою траурную одежду, питается в основном двенадцатифунтовой буханкой хлеба. Время от времени у нее кружится голова.

Соседка приглашает ее на ужин с беф-бургиньоном – то, что нужно в холодный день, – но потом Жанна оказывается в неловком положении, когда ей приходится возвращать приглашение. И вот, несколько дней спустя, она катит коляску, которую взяла из витрины магазина, через парк подальше от дома, где ее никто не знает, и голыми руками ловит двух голубей. Трепыхание крыльев, треск шеи, она кладет их в коляску, под одеяло, надеясь, что никто не видел. «Какая разница?» – думает она про себя, быстро шагая домой, и потом, позже, когда ощипывает их на кухне, с трудом отделяя головы от шеи (кровавое месиво), и обжаривает их с веточками розмарина до золотистой корочки, надеясь, что они сойдут за перепелов. Соседка называет блюдо восхитительным, но Жанна отказывается от своей порции.

Ей больше не нужно мяса, ей достаточно только вкуса нормальности, ощущения того, что беда не постоянно стоит на пороге. Она убеждает себя, что настоящее – это всего лишь этап, что когда-нибудь она снова зажжет очаг, что когда-нибудь ей не придется больше общаться с маленьким мерзким хорьком-коммунальщиком, просить у него масло в кредит еще на один месяц, то есть на два месяца, а он с радостью соглашается, потому что это означает, что она позволит ему залезть ей под платье и несколько раз сжать ее правую грудь, как будто он выжимает из нее сок. (Это произошло всего один раз, но упомянутая грудь до сих пор чувствует на себе его ногти.) Когда-нибудь сжимания будет уже недостаточно, когда-нибудь Хорек потребует полной оплаты плюс интерес – тот интерес, в котором она абсолютно не заинтересована.

Этот день наступает раньше, чем она ожидала, – в первый понедельник июня. Звук его стука в дверь соседнего магазина заставляет ее метаться в поисках места, где спрятаться. Когда Аббас спрашивает, что она делает, она командует ему из-под прилавка:

– Скажи, что я вышла! Нет, что я в трауре!

– Но ты здесь.

Быстро, в нескольких словах, она объясняет, что произошло с Хорьком в прошлый раз. Аббас слушает в гробовом молчании, а когда она заканчивает, откладывает инструменты.

– Делай, что я говорю! – шипит она ему вслед, но уже слишком поздно: она слышит шаги Хорька, приближающиеся к двери. Он едва успевает войти в лавку, как Аббас оттесняет его обратно на ступеньку, вежливо настаивая, что он, Аббас, сейчас позаботится об оплате, там, в переулке за лавкой. Хорек, доброжелательный как никогда, сбит с толку видом этого незнакомца с коричневой кожей и позволяет отвести себя в сторону, подальше от глаз Жанны.

– Он дает тебе отсрочку, – говорит Аббас, вернувшись через пять минут, один. Больше он не скажет ни слова на эту тему, только помассирует костяшки пальцев и возьмется за инструменты.

В следующий раз, когда она видит Хорька, он стучит левой рукой в дверь на другой стороне улицы, а его правая рука забинтована так, что он не может ею пошевелить.

* * *

«Что, если…» – это вопрос, который начал мучить Аббаса с каждым взмахом тряпки и шелестом пера. Что, если следующий клиент, вошедший с неисправными часами, станет последним его клиентом в жизни? Что, если старый Дюмон вернется и скажет, что его карманные часы теперь идут еще медленнее, чем раньше? Что, если таинственная гильдия прогонит Аббаса из города? Что тогда?

В среду после полудня Аббас говорит Жанне, что собирается на прогулку без определенной цели, и она, кажется, принимает