тебя у семьи и разместить в твоем животе ребенка, а после того, как ребенок родится, демон проскользнет в твой родовой тоннель и убьет тебя. По крайней мере, именно такую историю о ее рождении рассказала Жанне двоюродная сестра.

– Единственным демоном, – сказал ее отец, когда Жанна попросила его подтвердить услышанное, – была безмозглая акушерка.

В дорогу из Майсура в Пондишери Жанна надела строгое белое платье и черные туфли, туго сжимающие ее ноги. Вдоль глаз она нанесла черные линии бабушкиного кайала, а точка на щеке была призвана омрачить прекрасное, чтобы защититься от сглаза.

Она стояла рука об руку с отцом в порту Пондишери и думала только о руке бабушки, мозолистой и твердой, и о том, какую боль причиняли ее прикосновения, даже самые аккуратные, и о том, что эта боль – любовь, прочная крепкая любовь, такая далекая от томных объятий отца.

Путешествие было скучным; единственным человеком, который придавал смысл течению времени, был Люсьен Дю Лез. Иногда она заставала старика сидящим в тишине, с закрытыми глазами, лицом к морскому бризу. Он был сдержан, но в ее присутствии смягчался, возможно из жалости. Он придумал игры, в которые можно было играть с желтой юлой, которую она взяла с собой: «Двойное сальто» и «Попади в цель».

– Помни, в этой игре нет проигравших, – любил говорить он в начале игры, – если, конечно, я не стал победителем.

Когда ее отец случайно проходил мимо, он уводил Люсьена на прогулку – иногда прямо в разгар игры! В такие моменты она ненавидела отца больше всего.

– Rantallion, – кричала она ему в спину ругательство, которое переняла у моряков и которое, по ее мнению, означало негодяй.

Вскоре после остановки на Иль-де-Франс[47] ее отец начал кашлять. На следующее утро он не смог подняться с постели. Люсьен помог ему дойти до лазарета, где уже было несколько больных. Несколько дней или недель спустя, она точно не помнит, капеллан уже размахивал маленьким горшочком с дымящимся ладаном над телами, завернутыми в парусину, с кандалами, привязанными к лодыжкам. Она была убеждена, что ее ненависть хотя бы частично виновата в случившемся, что ее неприязнь ослабила его, позволив демону войти через какое-то отверстие – как это было с ее матерью – и остановить его сердце.

Оставшуюся часть пути она почти не помнит. Это хорошо, говорит Люсьен, потому что все это время она молчала, выглядела болезненно, жалась к стенам. Он боялся, что ее тоже похоронят в море.

Вытащить ее из мрака помогла игрушка, которую Люсьен взял с собой. Это был тигр, сидящий верхом на английском солдате: голова солдата была повернута на бок, а тигр пожирал его шею. От дерева исходил таинственный запах, пробивающийся из-под лака.

Часами она неотрывно смотрела на игрушку, раскрашенную в детские цвета и такую взрослую по сюжету: она чувствовала, как взрослеет сама, размышляя о муках человека, обреченного вечно находиться между жизнью и смертью, между постаментом и хищником – хищником, который одновременно манит и пугает. Она хотела вмешаться, но игрушка была цельной и не допускала вмешательства.

– Игрушку сделал Аббас, – сказал Люсьен. – Тот самый, что сделал твою юлу. Помнишь?

Что за вопрос. Конечно, она помнила.

Люсьен замолчал, задумчиво разглядывая маленькое резное ухо. Потом он отдал игрушку ей и велел хранить ее под кроватью, которую он установил рядом со своей койкой. Похоже, ее отец и Люсьен заключили соглашение, по которому она переходила под опеку Люсьена на обозримое будущее, которое, неожиданно для Жанны, превратилось во всю оставшуюся жизнь Люсьена.

* * *

Через два месяца после похорон Жанна выходит из дома, одетая в суконное пальто Люсьена, и переходит улицу, чтобы открыть лавку. Она снимает черные покрывала с зеркал и окон, сознавая, что пренебрегает условностями траура. Женщины должны скорбеть семь лет; прошло шестьдесят дней. Но она больше ни минуты вынесет в зияющей пустоте своего дома.

Не то чтобы ей хотелось больше посетителей, больше бесцветных слов утешения. Нет, она просто предпочитает быть здесь, в густой пыльной тиши магазина диковинок, где каждый предмет эксцентричного инвентаря выбран ее собственной рукой, найден во время поездок по окрестным городам два раза в год. Здесь и глобус из раковин каури, и обрамленное акульими челюстями зеркало. Тут часы Люсьена, сияющие на изогнутых латунных ножках. Тут шляпы и броши ее собственного дизайна, бабочки в колокольчиках, скарабеи в подвесках из смолы. И, конечно, чучело сурка, которое Люсьен так ненавидел. «Или он, или я», – сказал он за два дня до того, как упал без сознания со своего деревянного стула. К моменту приезда доктора она уже сложила ему руки на груди.

Большую часть дохода приносил бизнес Люсьена по продаже и ремонту часов. Его последняя работа лежит на столе в задней части мастерской – часы с маятником и головой Сократа, задняя панель обнажена, рядом лежит пустая трубка Люсьена.

В ящике стола она обнаруживает маленькую отвертку. Она садится на его табурет и всматривается в замысловатое кружево шестеренок. В юности она часто наблюдала, как он работает, зажав трубку в углу рта, как заставляет шестеренки крутиться друг за другом будто по волшебству. Как сильно она хотела научиться, как умоляла его обучить ее. Вместо этого Люсьен отправил ее в монастырь на занятия с сестрой Мари Анжель.

Если из ее уст вырывалось хоть слово на каннада, линейка сестры Мари Анжель с ужасающей силой ударялась о ближайшую поверхность. Стоило ей произнести слово по-арабски, линейка окрашивала ее ладонь в синюшно-красный цвет. К двадцати годам Жанна знала катехизис, датский и английский языки, кружевоплетение и рукоделие и смирилась с тем, что больше в жизни она ничему не научится.

И вот теперь она сидит, эдакая сгорбленная обезьянка с инструментом в руке, и смотрит на часы, как будто они могут ее научить.

Изабель не раз говорила:

– Почему ты все так усложняешь, Жанна? Просто переезжай ко мне на время, а потом мы тебя устроим.

– А как же магазин? – спрашивала Жанна. – Дом?

– Это будет решать твой муж, моя дорогая. Если мы сможем его найти. То, что ты полукровка, вряд ли ускорит дело. О, не смотри так подавленно, Жанна. Мне мать все время говорила, что я худая, как спица, но я не позволила этому помешать мне найти мужа.

Жанна вонзает острие отвертки в поверхность стола. Остается маленькая, приятная зазубрина. Она ударяет по столу еще два раза, но это уже не так приятно, скорее глупо.

Когда дверь магазина открывается, она выпрямляется.

На пороге стоит бородатый мужчина с кепкой в