Он выпрямился, все еще держась за перила, но уже стараясь прислушаться к моим советам. «Merci», – сказал он мне. «Du rien», – ответил я, удивляясь и размышляя, может ли он знать французский. (Я единственный говорю по-французски из всей команды.) Но я поспешил продолжить уборку, пока Сэмюэль Лоуден не обвинил меня в небрежном отношении к своему времени.

* * *

10-е. Сегодня утром мы были грубо разбужены Сэмюэлем Лоуденом, который с помощью ножа перерезал веревки наших гамаков. Очевидно, мы не выпрыгнули из гамаков в одну секунду – и ему пришлось нас вытряхнуть. Некоторые из нас подумывали пожаловаться капитану Норткоуту, который, как известно, относится к своим мичманам так же, как и к своим офицерам. (Хотя мы не мичманы, пока еще нет.) Две проблемы с этим планом: капитан Норткоут постоянно перемещается с одного места на другое, поэтому с ним трудно переговорить. (Делает он это намеренно, я полагаю.) Другая проблема – остатки симпатии к Сэмюэлю Лоудену.

Когда Уильям Лоуден был жив, мы смотрели на Сэмюэля Лоудена как на старшего брата. Он мог быть строг с нами, но также мог и поспорить, и пошутить. Теперь он ожесточился, и за малейшие проступки наказывает нас, своих подчиненных, очень сурово. Мы решили ничего не говорить капитану, но мой товарищ Банн говорит, что если перерезание гамака было предвестником грядущих событий, то путешествие будет тяжким.

1 сентября 1802 г. Пять дней жестоких штормов. Никогда в жизни я так не работал, ремонтируя разорванные ветром паруса. У меня окоченели пальцы. В самую тяжелую ночь я мог только держаться за ближайшую мачту на палубе, пока наш Пепперкорн кувыркался на волнах, легкий, как пушинка.

В какой-то момент сверкнула молния и рассыпалась по поверхности моря, словно тысячи крошечных белых бусинок, сброшенных с небес. Сейчас гроза прошла, небо чистое и голубое, но когда я закрываю глаза, я все еще вижу этот бисерный свет, эти огненные шарики, падающие сверху и скачущие по поверхности воды так, как я не ожидал от огня.

Когда я спросил Банна, видел ли он то, что видел я, он ответил: «Я думаю, это у тебя шарики за ролики зашли, Томас».

Не знаю, когда я приобрел репутацию человека, который витает в облаках, но эта репутация мне не нравится. Если ты тихо ведешь себя в компании друзей, это еще не значит, что тебе свойственно мечтать. Уильям Лоуден понимал это. Во время ночной вахты мы одинаково охотно разговаривали или молчали, и он каким-то образом знал, когда одиночество начинало съедать меня изнутри. «Штормит?» – говорил он, имея в виду мое внутреннее состояние. Он никогда не пытался отговорить меня от этих приступов, потому что и сам иногда от них страдал, как и все, кто пытается скрыть это.

* * *

10 сентября 1802 г. Сегодня утром нас из гамаков вытряхнули крики. Это был фельдшер, утверждавший, что в корабле пробоина, что корабль тонет!

Чтобы оценить ущерб, капитан спустился вниз вместе с первым помощником, старшим плотником, первым и вторым помощниками плотника – этот последний и был индус. Остальное я узнал от очевидцев: фельдшер опять перешел на крик, указывая на лужу у кровати. Встал на колени и начал обыскивать стену, явив всеобщему взору испачканные подошвы ног: он не нашел времени надеть обувь, прежде чем бежать на палубу. Он настаивал, что ночью стена была пробита, и кричал на индуса, чтобы тот помог ему найти место протечки.

Индус нашел пустой кувшин, который лежал на полу.

Все уставились на кувшин. Можно представить себе наступившую тишину.

Быстро выяснилось, что фельдшер ночью опрокинул кувшин, вполне вероятно, в этот момент он смотрел яркий сон о протекающем корабле. Капитан Норткоут произнес несколько тщательно отобранных слов, группа вышла из каюты, а фельдшер остался прижимать к груди пустой кувшин. Как бы я ни жалел этого беднягу, я очень благодарен ему за то, что он подарил нам всем хорошую историю.

* * *

1 октября 1802 г. Я пишу нерегулярно, плохие погодные условия не оставляют мне ни минуты. Но шторма хотя бы не подпускают к нам крейсеры, пусть мы и отклонились от курса на 30 миль.

К собственному удивлению, я нашел в индусе друга. Две ночные вахты на этой неделе мы провели на подветренной стороне квотердека. Прошлая ночь была такой пасмурной и беззвездной, что нельзя было разглядеть пальцы на собственной руке. Мы также не могли зажечь свечу: после семи вечера запрещено зажигать огонь и свистеть, чтобы не привлекать внимания корсаров. От нечего делать мы разговорились. Индус был очень рад собеседнику, знающему французский язык. Все время нашего разговора его руки были заняты резьбой по дереву, лезвие издавало приятный звук – «вжух-вжух».

Аббас, как он себя называет, изначально был столяром в королевстве султана Типу. (Я, конечно, слышал о вероломном Типу, но, не зная взглядов Аббаса, просто кивал.) Там Аббас учился французскому языку у великого изобретателя по имени Люсьен Дю Лез. (Он произнес это имя с нажимом, как будто я должен был его знать, но я не знал.) Из Майсура он две недели шел пешком, иногда ехал на попутной телеге и добрался до Пондишери, где продавал маленькие безделушки и тиковые ящички, которые сам вырезал. Когда дела шли плохо, он попрошайничал. Он выучился английскому языку у миссионера в католической церкви, где его также кормили раз в день при условии, что он будет держаться за руки с другими местными христианами и молиться. На самом деле он магометанин.

Однажды Аббасу надоела водянистая чечевица и липкие руки, и он пошел на пристань и стал изучать корабли, запоминая странных существ, вырезанных на их бортах. У одного был хвост чешуйчатой рыбы и тело мужчины. На носу другого корабля была изображена женщина в развевающихся одеждах, застывших на месте. У некоторых кораблей украшений не было. На многих были изображены львы.

– В Англии много львов? – спросил он меня, на что я ответил, что ни одного.

Он потратил три дня на вырезание львиной головы с девичьими локонами, похожей на те, что видел на бортах кораблей. Он принес ее старшему плотнику, и мистер Гриммер был очень впечатлен, особенно когда увидел маленькое складное лезвие, которым Аббас вырезал фигурку.

Старшему плотнику нужен был второй помощник на обратный путь, его предыдущий помощник дезертировал в Калькутте. (Я никогда не знал дезертира, но сомневаюсь, что дела у него пошли в гору.