Евгений Степанович, прикрыв глаза и не понимая пока, что хочет сказать ему дочь, замер.

Мать насторожилась, а Юрий недружелюбно взглянул на сестру и молча направился к двери.

— Задержись на минутку, Юра, слышишь, задержись.

Юрий остановился и, стоя у двери, как-то боком смотрел на сестру, не меняя выражения лица.

— Но как же быть, папа? — с чувством произнесла она. — Как же быть все-таки? Ты у нас такой добрый, умный и справедливый.

Юрий повернулся лицом к сестре и теперь уже с интересом и надеждой посмотрел на нее, на отца и мать.

— Как быть?.. — как-то неопределенно произнес Окушко, не меняя позы.

— Да. Извини меня, папа, но ведь Юра, если он добрый и честный, а он именно такой, не может поступить иначе. Они же любят друг друга. Крутов же не оттолкнул сестру, а сына ее, а ведь это и сын Горбунина, даже усыновил. Почему же мы за смертный грех отца должны отлучить от себя ни в чем не повинную Варю, к которой мы все привыкли, и все ее любим? А любовь сильнее зла и смерти. Как же быть? Я понимаю не только тебя, папа, и Юру, но и Варю. Мы только час назад расстались с ней и поплакали, и обо всем переговорили, — и Света подробно рассказала о встрече, сказав, что они сегодня уезжают домой.

У Юры задрожали губы, и он, чтобы скрыть свое волнение, выбежал из комнаты, и было слышно, как он хлопнул входной дверью. Мать кинулась было вслед за ним, но тут же возвратилась в комнату.

Слова дочери показались отцу настолько неожиданными, что он сразу почувствовал, как они пробили брешь в состоянии его угнетенного духа. За все эти дни, наполненные тревожными, размышлениями, он впервые с обостренной ясностью вдруг представил себе Варю. И не просто вспомнил, но и испытывал сейчас укор совести, что ни разу, ни единым словом не успокоил ее. Образ ее живо всплыл перед его взором. Ведь он так радовался выбору сына, привык и полюбил эту милую девушку, испытывал радость, видя, с какой искренней добротой она относилась к нему, к Елизавете Андреевне, к дочери. Ему стало жалко ее, и он до боли в сердце ощутил всю глубину ее страданий. «Да, это горе, большое горе», — подумал он.

Глубоко вздохнув, он взял руку дочери, легонько сжав ее, прижал к своей груди и снова подумал: «А как же действительно быть? Может, они правы?..»

Он любил детей, хотя никогда не был щедр на ласку, а дети отвечали ему открытой любовью, брали его в пример.

Окушко не удивился, когда Юрий совсем недавно поделился с ним желанием стать коммунистом.

И все-таки Света была ему чем-то ближе. Может быть, потому, что она сама больше льнула к отцу, охотно и забавно рассказывала всевозможные истории из школьной и студенческой жизни, делилась впечатлениями о прочитанных книгах, выставках, спектаклях. Была она остроумна, наделена от природы чувством юмора и тонкой безобидной иронией в суждениях. Света активно участвовала в общественной жизни, и это радовало отца. А главное, она до самозабвения любила музыку и ей предсказывали хорошее будущее.

Вот и теперь слова дочери падали живительным теплом на его сердце. Света почувствовала, что у отца наступил, видимо, какой-то душевный перелом: он о чем-то думал, хмуря брови, и не отпускал руку дочери.

— Ты молодец, Светочка… Ты очень хорошо сказала. И очень хорошо, что встретилась с Варей.

— Папа, я хочу проводить их. Может, мы вместе с мамой?

— Да, да, я тоже должна их проводить.

— Это верно. Сходите обе… А я в самом деле не очень хорошо себя чувствую. Сходите, так будет лучше. И скажите Варе, — он на минуту замолк, словно решая: говорить или не говорить. — Скажите ей, что мы любим ее, что она не виновата.

Света вновь ласково погладила отца по голове и, высвободив руку, вышла, сказав, что ей надо переодеться.

К Евгению Степановичу подошла жена, пододвинув стул, села напротив него и, как всегда, взяв его руку, сжала ее в своих теплых ладонях.

— Ты успокойся, Женя. Дети у нас хорошие, и пусть они поступают, как им подсказывает совесть, а она у них здоровая. Им жить.

— Да, им жить… им жить, — повторил он.

— Ты не возражаешь, чтобы и я пошла?

— Нет, не возражаю. Обязательно даже. Передай им от меня привет и скажи, что я болен.

Елизавета Андреевна встала, поцеловала мужа и вышла из комнаты.

В ОРЛОВСКОМ ОВРАГЕ

Рассказ

Анисов вышел из землянки, взъерошил густые черные волосы, заметно тронутые сединой и, подняв голову, застыл в радостном удивлении: небо было чистое, безоблачное, подкрашенное нежно-розоватым светом утренней зари.

Стояла непривычная тишина, и только звонкая трель незнакомой птички висела в прозрачном воздухе, где-то совсем рядом. Ничто не напоминало в эту минуту ни войну, ни смерть.

Далеко в стороне прозвучали артиллерийские выстрелы, приглушенные расстоянием, и опять все смолкло, но того мимолетного ощущения мирного утра уже не стало.

Анисов был заместителем командира полка по политической части. Полк стоял в обороне на одном из участков орловского направления и встречал здесь уже вторую весну.

Справа послышались шаги, Анисов повернулся и увидел идущего по глубокому ходу сообщения командира полка Хребтова.

Они поздоровались, постояли немного вместе, поговорили о погоде, о чем-то другом, незначительном и вошли в довольно просторную, обжитую, по фронтовым условиям вполне даже уютную землянку Анисова, вырытую в отвесном склоне оврага.

— Завтракали, Павел Сергеевич? — спросил Анисов.

— А как же. Завтрак — это ведь тоже служба. А вот вы, наверно, еще не успели, — Хребтов показал глазами на стол, заваленный бумагами, письмами, газетами.

— Не угадали. Я тоже ценю порядок, к тому же люблю рано завтракать. Привычка.

Хребтов опустился на стул, закурил, помолчав немного, сказал, что вот-вот должен подъехать начальник штаба дивизии.

— Что-нибудь интересное везет?

— Думаю, нет. Придется, видимо, глубже и прочнее закапываться. — Помолчав, добавил убежденно: — На разведку будет нажимать.

— Это понятно — май ведь уже на исходе.

— Май. Теперь только ждать: не сегодня, так завтра, не утром, так вечером.

Хребтов подошел к карте, решительно обвел небольшой выступ между Орлом и Белгородом, постучал пальцем по ярко выделенной красным точке.

— Вот попомните, — сказал он подошедшему Анисову. — Вот тут, только тут, левее нас, все начнется. И будет такое пекло, что и представить трудно. А потом у нас. Главное, кто начнет, — он глубоко затянулся папиросой. — Я бы, например,