— Красивая? — неожиданно спросила меня Катя.

— Очень красивая, вся в тебя, Катя.

— И в отца. Вася тоже красивый. Она немного и в него. Погляди! Миша — тот весь в него.

Василий Гаврилович улыбнулся и что-то тихо сказал, но Катю его слова словно кипятком обожгли, она набросилась на мужа так рьяно, что тот, видать, уж и не рад был, что сказал. Я не понимал слов, и Женя, заметив это, тут же перевела мне смысл их перепалки.

— Папа говорит, что мама страшно любит хвалиться, а мама говорит, что это не беда, если есть чем.

— Но им действительно есть чем похвалиться. — Я перевел разговор на другую тему, спросив: кто пел вчера русскую песню? Эту песню я Кате пел в степном овражке.

— Я пела. Разве ты не узнал? — спросила Катя.

— Догадался, Катя; ведь времени-то столько прошло.

— Но мама поет эту песню не совсем правильно: эта песня русская и тут цыганские рыдания ни к чему.

Теперь Катя накинулась на дочь так же, как давеча на мужа.

— Ах ты, какая умная, все учишь. Я сама слышала, как он ее пел, а ты от меня научилась.

Я попросил Женю спеть эту песню. Миша принес аккордеон и, встав рядом с сестрой, заиграл знакомый мотив.

Пела она с чувством, легко, не напрягая голоса, ни капельки не рисуясь, и было видно, что она вполне сознавала, что голос у нее действительно редкой красоты и силы, что его не могут не слушать, не восхищаться им.

— Правильно я пела, Григорий Иванович? — спросила она, как только кончила петь.

Я похвалил ее и предсказал ей большой успех в будущем. Катя, слушая, примолкла на минутку и с любовью посмотрела на дочь повлажневшими глазами.

— Ах, Гриша, — она не разрешила мне называть ее по имени отчеству и сама не хотела обращаться ко мне по-другому, — если бы ты знал, что про нас с тобой там говорили?

— Так это все ерунда, Катя, — засмеялся я. — Не только знаю, но и сам слышал, о чем болтали. Даже мой директор школы, старый учитель, поверил в эту бабскую болтовню. Из-за этого я тогда и уехал из села.

— А у нас тоже. Только плохое говорили. Один только Вася не верил, а все верили. И мы тоже уехали ото всех. А ведь ты ни разу меня даже не поцеловал тогда.

Все дружно захохотали. Катя, выждав, когда смех умолк, вдруг спросила меня:

— А почему ты меня, Гриша, ни разу не поцеловал тогда? Почему? А я ведь тогда была молоденькая и не хуже Женьки.

Опять все засмеялись, а она, не обращая на этот смех внимания, смотрела на меня пристально, без улыбки и даже, кажется, с укором. А я растерялся, покраснел даже от смущения и только пожимал плечами, не зная, что ей ответить на это. Возможно, она заметила мое состояние и, похлопав меня по плечу, сама заразительно расхохоталась. Василий Гаврилович смотрел с улыбкой на жену, качая седой лохматой головой.

— А ты чего хохочешь, чего зубы скалишь! — неожиданно она накинулась на Женю, и та, отступив, сразу посерьезнела и смотрела на мать с удивлением и обидой. — Тебя учитель целует? Ага, я-то знаю, не целует. Но я видела твоих учителей. Видела. Им только подставь губы, они тут же их оближут. А Гриша был только на два года старше меня и был красивый, а вот не позволил. А почему? Да потому, что он учитель. Настоящий учитель — святой человек. Поняла?

Василий Гаврилович опять что-то тихо произнес по-цыгански и добродушно улыбнулся. Катя, помедлив, ответила ему спокойно, и я догадался по ее ответу, что он сказал.

— Нет, Вася, не жалею. Чего жалеть. Это я просто так сказала, чтобы знали. Может, я поэтому и помню его так хорошо, что он не поцеловал меня. Ладно, давайте еще по одной выпьем.

— Послезавтра, Гриша, мы все уезжаем. Совсем. Дом Коля купил под Москвой для нас. Вместе с Васей покупали. Ох, хороший дом.

— Дача, мама, — поправила Женя.

— Дом, дом… Внизу каменный, а верх деревянный. Теплый. Ох, там много всяких комнат. Там и печь и подпол. И сарай, и сад, и вода. Мы будем там жить, а они все будут к нам ездить.

— У Николая есть квартира в Москве? — спросил я.

— А-а-а, еще какая. У него нет детей-то, вот они (она показала на детей) живут у него и учатся. А Женька-то — сама скоро выскочит.

— Мама! — резко прикрикнула на мать Женя.

— Опять только мама да мама… Я видела, видела, какие там за тобой увивались. Все видела: и молодые, и с усами, и лысые…

Василий Гаврилович с укором посмотрел на Катю. Женя покраснела и негромко, но решительно произнесла:

— Пока не кончу училище, об этом и речи не может быть. Ты же знаешь, мама.

Я все еще никак не мог привыкнуть, что Катя — мать этой красивой девушки.

— Ага… надо бы еще тебе выскочить до конца учебы, — не унималась Катя, вставляя в русскую речь целые фразы по-цыгански, но в голосе ее, во всем ее облике не было ни обиды, ни упрека, а были только светлая радость, гордость за своих детей, в которых она вложила всю силу своей любви, свою мечту о счастье.