просматривался и всегда был под тщательным наблюдением и на огневом прицеле. Вот по такому беспечному движению противника и были выявлены ходы сообщений и прочие объекты. Как проникнуть в боевые порядки немцев, тоже не представляло трудности, — к минным полям и заграждениям вели скрытые подходы, были сделаны необходимые лазы.

С их же стороны овраг, разделяющий обе позиции, хорошо просматривался днем, а ночью тщательно освещался, и немцы, судя по всему, считали этот участок самым надежным, то есть неблагополучным для перехода с нашей стороны. Это обстоятельство учитывалось в батальоне чуть ли не как одно из главных.

— Вот к этой группе кустов, — показал Бузуков на схему, — должны подойти наши разведчики. Здесь можно пролежать целый день, что позволит лучше сориентироваться, а потом, с темнотой, сделать вылазку. Но можно все сделать и за одну ночь. Мне лично кажется это более целесообразным.

— Ну, а если немцы все это тоже учитывают, то есть хотят сами к нам, и именно здесь?

— Тем лучше. Значит, они в самом деле поверили, что этот «пятак» нам плохо виден и что мы не пойдем к ним здесь. Успех будет у того, кто раньше это сделает.

— А есть добровольцы?

— В роте Арбутова прекрасные люди.

— Прекрасных людей много, но не каждый подойдет для такого дела.

— Это понятно. Но есть и такие, — ответил, не задумываясь, Бузуков.

Комиссару с первого взгляда пришелся по душе молодой подтянутый офицер, весь облик которого решительно не соответствовал той характеристике, которую ему давал командир полка. И даже по рассказам. Воронина он представлял его себе иначе — красавцем, сорвиголовой, а это был скромный, застенчивый молодой человек. Выглядел он несколько старше своих лет, и старили его, скорее всего, небольшие темно-рыжие усики. Назвать его красавцем нельзя было, скорее наоборот: крутолобый, скуластый, с приплюснутым носом. И в то же время лицо его запоминалось, производило приятное впечатление. Может быть, из-за больших, очень живых светло-серых глаз, то настороженных, то откровенно любопытных. Он хорошо говорил, ему шла улыбка — искренняя, открытая.

Бузуков был невысок ростом, хорошо сложен. Гимнастерка и брюки сидели на нем отлично, кирзовые сапоги были обужены, — не иначе как ротным чеботарем, — и начищены до блеска. Без сомнения, такой мог вскружить голову любой девушке.

Ординарец Анисова, высокий пожилой ефрейтор с медалью на груди, принес стаканы, налил в них из термоса густо заваренный чай, положил на тарелку пачку печенья, несколько галет, оставив все это на столе, вышел, плотно прикрыв дверь землянки.

— Садитесь, товарищ Бузуков. Вы ведь тоже волжанин, а они любят чаевничать. — Анисов аппетитно захрустел галетой, с наслаждением прихлебывая ароматный чай. Комиссар был низкого роста, плотный, пожалуй, даже толстый, но всегда подтянутый, очень подвижный, и это в какой-то степени скрадывало его полноту. Сейчас он был сосредоточенно строгим, и только добрые глаза его смотрели открыто и прямо.

Бузуков пододвинул к себе стакан и, помешивая ложечкой чай, то и дело поглядывал на комиссара, ожидая начала главного разговора. И действительно, комиссар, улыбаясь смутившемуся Бузукову, сказал, что знает и о случае в дрезине, и об их с Арбутовым представлениях в Ельце.

— Некрасиво у вас там получилось. Стыдно, небось, теперь?

— Так точно! — встал и вытянулся по форме Бузуков.

— Ты сиди, сиди.

Лейтенант покраснел, начал было сбивчиво объяснять, что все началось с шутки.

— Не надо, младший лейтенант. Я верю вам, — остановил его комиссар. — Садись. — Бузуков сел, отодвинул от себя стакан с чуть отпитым чаем.

— Девчонка-то хоть интересная? — спросил Анисов с отеческим расположением, поглаживая ладонью гладко выбритую полную щеку, отливавшую густой синевой.

— Красивая… — признался Бузуков, еще более краснея.

— Ну, вот видишь… Напиши ей, если умная — поймет…

— Она умная… Просто стыдно, что все так получилось.

«А ведь не ровен час влюбился», — подумал Анисов.

— Ну ничего, ничего. Потом будете всем рассказывать, как вы познакомились. Жизнь-то, милый, у тебя вся впереди.

На следующий день Анисов с утра ушел в батальон Воронина и пробыл там весь день. Чем больше он узнавал Воронина, Бузукова и Арбутова, тем сильнее проникался к ним уважением и доверием.

Встретился комиссар и с Трушковцом. Тот своего отношения к Бузукову скрывать не стал: уж в разведку такого он бы, конечно, не послал.

— Есть более подходящие и надежные, — отрезал он.

— Воронин, однако, другого мнения, — возразил ему Анисов.

— Воронин… — Трушковец пожал плечами. — Воронин демократ…

— Это что, плохо? — с интересом спросил Анисов.

— На войне — да. С демократией и жалостью победы не добиваются.

Комиссар ничего не сказал, только пристально посмотрел на Трушковца.

Анисов знал: Трушковца в полку недолюбливают многие офицеры за кичливость, высокомерие, резкость, часто переходящие в грубость. Он допускал, что, возможно, в какой-то степени это и из чувства зависти. Менее чем за полтора года Трушковец выдвинулся до заместителя командира полка, был уже представлен к званию майора.

Хорошего разговора с Трушковцом на этот раз так и не получилось. Зато Хребтов, после обстоятельного разговора с Анисовым, изменил свое мнение о Бузукове. И когда слушал окончательный план вылазки, даже похвалил Воронина с Бузуковым.

— Молодец, младший лейтенант! Молодец! Теперь скажи откровенно: сам-то мог бы осуществить свой замысел?

— Так точно, товарищ подполковник! — обрадовался Бузуков.

— Подбирай напарника.

Через сутки после этого разговора в самом ближнем к линии фронта блиндаже Бузуков, старшина Кривчук и Воронин ждали наступления темноты. День был пасмурный, ветреный, но дождя как будто не предвиделось.

Старшину Кривчука, незадолго перед заданием получившего это звание, Бузуков выбрал себе в напарники сам, учитывая главным образом его незаурядные физические данные, что должно было немало пригодиться при захвате языка.

Арбутов, правда, был против Кривчука, но доводов веских у него не было.

Когда совсем стемнело, Воронин пожал разведчикам руки, и Бузуков с Кривчуком быстро скрылись из виду.

Над передовой, куда они поползли, то и дело взлетали осветительные ракеты, оттуда доносились отдельные выстрелы, темноту ночи то в одном, то в другом месте прочерчивали цветные линии трассирующих пуль.

На операцию отводилась всего одна ночь, а при удачном и быстром захвате языка — два-три часа. И только в крайнем случае, если разведчикам придется по каким-либо обстоятельствам переждать день в овраге у кустов, как это предусматривалось одним из вариантов, — сутки.

Однако через час Воронину доложили, что Кривчук вернулся один. Вскоре его доставили к нему, а затем и к Хребтову. Вид у старшины был страшно растерянный.

По его словам, случилось что-то неладное. Бузуков пополз вперед, предупредив Кривчука, что будет ждать его за минным заграждением. «Если завяжется свара — не лезь, уходи», — строго наказал он старшине.

Как только, по