— Откуда он знает немецкий?

— Он жил среди немцев Поволжья — оттуда немецкий, а французский — от матери. Музыку тоже от нее. Он из интеллигентной семьи…

Михаил Бузуков ушел на войну добровольцем, из университета. Окончив краткосрочные курсы, он в чине младшего лейтенанта в конце декабря сорок первого прибыл в полк, который, пройдя с наступательными боями от Москвы до Орловщины, только что занял оборону. Бузуков принял взвод, а через месяц началась боевая операция по захвату участка с высотой Сапог.

Участок этот вклинивался в нашу оборону и овладение им давало полку чрезвычайно выгодное преимущество: с высоты его далеко и хорошо просматривалась местность, занятая противником. Немцы, безусловно, понимали это и дрались за нее упорно, но удержать не смогли.

Бузуков в этом своем первом бою как командир взвода действовал умело, проявил личную храбрость. Был ранен и получил заслуженно первую боевую медаль, которой по-мальчишески откровенно обрадовался.

Рана оказалась не особенно серьезной и не требовала госпитализации, но примерно с полмесяца ему все же пришлось лечиться в санчасти в Ельце.

Поправившись, он возвращался в полк с двумя бойцами и старшим сержантом Кривчуком, который приезжал с каким-то донесением и заодно привез зимнее обмундирование для Бузукова. В последнем бою Бузуков буквально спас ему жизнь, застрелив немца, которому оставалось только нажать гашетку автомата, направленного на Кривчука. Кривчук это знал и готов был, как сам признавался, в огонь и в воду за Бузукова. Парень он был физически здоровый, хотя и не особенно расторопный и отважный; кто-то из бойцов сложил даже частушку о Кривчуке, которая заканчивалась шуточной припевкой: «Он ударом кулака наповал свалил быка».

Зима в тот год была морозная, снежная, дороги были занесены, и до села Казаки, что в пятнадцати километрах от Ельца, они добирались на попутной машине, здорово продрогли и зашли в один домик погреться и закусить. Пока готовилась каша из концентратов, Бузуков послал Кривчука на станцию узнать, когда будет дрезина. Поезда в сторону фронта еще не ходили.

Пришедший на станцию Кривчук увидел дрезину, которая вот-вот должна была отойти. Человек он был в этих делах решительный, нахальный даже, и, понимая, что если дрезина сейчас уйдет; то придется еще целые сутки ждать, а вернее всего, зная привычку Бузукова добираться до части пешком и на случайных попутных машинах, тут же кинулся к военному коменданту станции, капитану. Предъявив свой документ, ни с того ни с сего бухнул ему, что сопровождает майора из Москвы. И комендант, глядя на Кривчука, почему-то сразу поверил ему и только попросил, чтобы майор поторопился.

Отправившись на станцию, Бузуков по дороге услышал, как Кривчук хвастался кому-то, что он задержал дрезину, но зная, что за старшим сержантом водится грех прихвастнуть, особого значения его словам не придал. Когда же у дрезины к нему подошел с рапортом, комендант, уже немолодой, то ли больной, то ли просто измотанный беспокойной работой мужчина, принявший Бузукова за ожидаемого майора, — знаков отличия на полушубках не носили, — Бузуков опешил, попытался было объяснить недоразумение. Комендант понял эту попытку по-своему, вежливо улыбаясь, успокоил: «Ничего, ничего, товарищ майор, у нас ведь расписаний, пока нет. Садитесь в дрезину — там тепло, а ваших людей я размещу в теплушке», — и отошел к вагону, прицепленному к дрезине, который только назывался теплушкой, но не отапливался.

В дрезине открылась дверь, Бузукова пригласили войти. Он, надеясь, что там никто не знает об этой неожиданной мистификации, влез, ему уступили место, и через минуту дрезина тронулась.

На Бузукове все было новенькое: белый полушубок, валенки, шапка-ушанка, портупея. На боку у него висела небольшая кожаная сумочка, напоминавшая фотоаппарат, в которой он держал табак и трубку. Здесь ехали офицеры, как и он, добиравшиеся до своих частей и уже знавшие, что с ними поедет столичный майор. Когда машина отошла от станции и дорога пошла полем, к Бузукову обратились:

— Что новенького в Москве, товарищ майор?

Бузуков растерялся: признаться или уж положиться на случай? Признаться — значит надо объясняться, а там, чего доброго, могут еще и задержать. У него же и до этого вопроса уже было принято решение выйти на первой остановке и добираться до части на чем бог пошлет.

— Я уже давно из Москвы, — ответил он неохотно после небольшой паузы.

Бузуков испытывал мучительную неловкость и стыд, стараясь по возможности не вступать в разговор, но на прямые вопросы отвечать все же приходилось. Особенно усердствовал молодой старший лейтенант с красивым надменно-холодным лицом и холодными ярко-голубыми глазами. Он сидел напротив Бузукова и явно старался произвести выгодное впечатление на молодого столичного майора.

Бузуков, бывший в курсе всех фронтовых и международных событий, внимательно слушал разговор, изредка вставлял свои замечания, но, хоть и сдерживал себя, не сумел все-таки не проявить ни своей осведомленности, ни остроумия, ни знания немецкого языка. Старший лейтенант, не скрывая, заискивал перед Бузуковым, громко хохотал над его остротами, рисовался, пускался в высокопарные рассуждения. С первой же минуты он почему-то стал неприятен Бузукову.

На ближайшей остановке Бузуков, попрощавшись с удивленными офицерами, вышел из дрезины, вызвал из вагона сопровождавших его людей и, когда дрезина тронулась, зло накинулся на Кривчука: это из-за его бесшабашной болтливости вынуждены они теперь добираться до полка пешком.

После возвращения в полк Бузуков был назначен адъютантом батальона. Он испытывал волнующее чувство душевного подъема, может быть, от этого назначения, может, от сознания, что он отличился в бою, был ранен, что вот он, здоровый, полный сил и желаний, снова встретился с людьми, которых успел полюбить.

А дня через четыре начальник штаба полка привел нового командира батальона. Это был Трушковец — тот самый старший лейтенант, который ехал с Бузуковым в дрезине.

Здороваясь со всеми, он подошел и к Бузукову, остановился — и замер, не веря своим глазам. Увидев знакомую кожаную сумочку на боку младшего лейтенанта, заметив его смущение, конечно же, все понял, но вида не подал. И Бузуков, представляясь, тоже не моргнул глазом. Но когда они остались вдвоем, Трушковец, подойдя вплотную к вытянувшемуся адъютанту, тихо, злым шепотом, растягивая слова, спросил: «Это вы были в дрезине?» И Бузуков, не опуская глаз, покорно и виновато признался: «Так точно!..»

Когда Воронин, рассказывая, дошел до этого места, Анисов, с интересом слушавший историю, не вытерпел и, откинувшись назад, запрокинув лохматую крупную голову, громко захохотал. Смеялся он заразительно, то и дело хлопая короткими пухлыми ладонями по круглым коленкам. Лицо Воронина невольно тоже расплылось в улыбке, и ямочки на щеках