…Только час назад она рассталась с Варей и все еще была под впечатлением их встречи. Варя сама разыскала ее, как она не раз делала это и прежде. Света отпросилась с занятий, и они уселись на скамейке, стоявшей в глубине консерваторского садика, совсем безлюдного в этот час.

Света заметила, как изменилась Варя: в ее больших серых, опушенных густыми ресницами глазах застыла глубокая печаль.

Это и в самом деле было первое и по-настоящему большое ее горе. Ей казалось, что все дорогое безмятежно-счастливое в жизни разом куда-то отодвинулось, исчезло, и она не видела выхода из своего горестного состояния.

— Ты не изменилась ко мне, Света? — робко спросила Варя.

— Что ты, Варюша!.. — растроганно произнесла Света. — Как это можно? Я люблю тебя еще больше и понимаю твое горе, — и она обняла ее. Варя в порыве нежности обхватила руками ее шею, и они долго сидели так, глядя друг на друга, не стесняясь слез. Когда успокоились, Варя попросила Свету:

— Ты мне все, все расскажи без утайки… Я должна знать всю правду о Горбунине, как бы она ни была горька.

Света заметила, что Варя умышленно не назвала его отцом. Неторопливо и спокойно, не скрывая своего гневного отношения к Горбунину, рассказала все, что знала о нем из рассказов отца.

— А Шура?.. Расскажи мне о Шурочке все.

— Папа говорит, что она была очень красивой и мужественной. И мужество это было естественным проявлением ее отзывчиво-доброго характера… Папа, возможно, был даже влюблен в нее.

— О, если бы ты знала, — произнесла Варя после долгого молчания, — что у меня делается здесь, — и она приложила ладонь к груди. — Все, все исчезло, что давало мне основание любить отца. Мне теперь кажется, что у меня его и не было, и вообще — было ли это чувство. Это так неожиданно и так страшно сознавать, что мы… — она вдруг замолчала, словно не нашла подходящего слова, чтобы выразить свое состояние. — Мне так жалко расставаться с вами…

Света что-то хотела возразить ей, но Варя остановила ее.

— Мне до боли жалко и маму. Она в ужасе. Кроме ненависти, у нее, кажется, ничего не осталось в сердце.

Света слушала, не перебивая, и только часто кивала головой в знак согласия.

— Я, Светочка, решила уехать отсюда совсем. Заберу документы, возьму с собой маму и младших ребят, и — на край света…

— Ты что говоришь, Варюша! Нет, нет, этого не должно быть. Ты останешься с нами. Юра, я знаю его, никогда не расстанется с тобой. Ты не смотри, что он такой мягкий и ласковый, он твердый и порядочный человек. Он весь в папу.

— Как же я буду смотреть в глаза Евгению Степановичу?

— Так же, как и смотрела, — решительно перебила ее Света.

— Нет, наверно, этого нельзя делать… нельзя. Мы сегодня уезжаем, и я не могу оставить маму.

— Ты не расстраивайся. Маму проводить, конечно, надо. Я тоже приду вас проводить, а потом Юра, а может, мы вместе приедем за тобой…

Сейчас Света стояла против отца, прислонясь к стене, внимательно слушала разговор и не вмешивалась в него, возможно, ожидая подходящего момента.

Евгений Степанович старался довести до сознания сына свое беспокойство и понимание случившегося.

— Ты сядь, Юра, и послушай. Мы здесь все свои и обязаны с исключительной честностью посмотреть правде в глаза. — Окушко взглянул на сына, который сидел, потупя взор и всем видом своим показывая, что он пропускает слова отца мимо ушей.

— Знаешь, Юра, что я тебе скажу. Случай этот редкий и трудный, конечно. Происшествие со Старковым можно было бы действительно легко представить как несчастный случай, если бы не одно обстоятельство.

— Какое? — безучастно спросил сын.

— Совесть… О моих подозрениях, когда они стали, кажется, бесспорными, я сообщил полковнику Глазырину.

— Это когда он уже пропал, — усмехнулся Юра.

— Ты думаешь, я позвонил из-за боязни, как бы не вышло чего-нибудь хуже? Но ведь если бы я не позвонил, никто бы ни о чем и не догадался: несчастный случай — и только. Но ты подумай: кем бы я тогда был? Я был бы последним из мерзавцев, предавшим ради собственного благополучия друзей, товарищей и тех, кто жив, и тех, кто пал за святое дело. Я был бы пособником горбуниных.

— Я не об этом, папа. Я хочу знать, при чем тут Варя? Чем она виновата? — горячился Юрий.

— Это верно, она не виновата. Но ты пойми одно: она дочь убийцы, подлого изменника Родины. И это всегда, всегда будет с тобой…

— Так это же он, он, и его теперь нет!

— Да, он, но его позор волей иль неволей падает на близких, на родных, и им придется с мукой нести этот крест в своей жизни.

— Тогда что же получается: вчера они были хороши, а случилось несчастье — и, пожалуйста, отвернулись. Думаю, что это не делает нам чести.

— О какой чести ты говоришь, Юра? Ты во власти своих чувств и переживаний, и тебе трудно сразу перестроиться и понять мою тревогу. Эта тревога — о твоем счастье, дорогой:

— Я люблю ее, папа… Она совершенно не виновата: не она выбирала себе родителей.

Окушко хотел, видимо, возразить, но Елизавета Андреевна опередила его:

— Я очень прошу, очень прошу тебя, Женя, оставить пока этот разговор. — Она была возбуждена, заметно осунулась, а ее заплаканные глаза лишь подтверждали глубину переживаний. Она очень хотела этой свадьбы и теперь не могла примириться с мыслью, что это конец. Она не была уверена, что именно так надо поступать, как говорит муж, но она не сомневалась и в другом, что это не упрямство, а убеждение его. — У нас есть время, чтобы все обдумать, не торопясь. Может, все и забудется и встанет на свое место.

— Что забудется? — спросил Евгений Степанович. — Есть вещи, которые не могут и не должны забываться. Это надо понять сразу, сегодня же и окончательно. И в первую очередь должен понять Юра. Именно об этом и идет речь.

— Я знаю ее почти два года и очень люблю ее… Она не виновата.

Свете показалось, что настал самый подходящий момент, чтобы высказать свое отношение ко всей этой истории. Она подошла к отцу, положила одну руку ему на плечо, а другой нежно погладила его по голове.

— Ты прав, папа! Ты, может быть, даже очень прав, так как для тебя это живое прикосновение к пережитому, к