Шрифт:
Закладка:
Горбунин рассмеялся, сел рядом со Старковым, похлопал его дружески по плечу.
— Значит, завел там себе ППЖ?
— Не-е… ППЖ — это женатое начальство себе заводило, а я холостой и неженатый… — засмеялся сержант. — Хорошая дивчина. — И стал показывать ему письма и фотографию девушки, которая и в самом деле выглядела симпатичной.
— А ты думаешь, ждет? Они ведь какие… А нашего брата тут хоть пруд пруди.
— А пусть… Не ждет, так со следующим эшелоном уеду. Я казак вольный и свободный.
— Что, никого нет, что ли?
— Никого. Куда хочу, туда и поеду. Мне вся Россия дом.
Старков был моложе Горбунина на три года, но выглядел, пожалуй, старше его.
— Куда ты на ночь глядя пойдешь, да и выпивши. Пойдем ко мне. Переночуешь. Не очень богато живу, сам знаешь, но чем богаты, тем и рады. Я тоже, брат, только три месяца, как вернулся оттуда. — И он пошевелил перевязанной рукой. — Все еще не работаю.
— Неудобно как-то…
— Ты что, милок! Мы же фронтовики. Аль у тебя есть где тут остановиться?
— Не-е. Тут никого, а до села верст двадцать. — Он назвал его. — Завтра туда.
— Ну, тогда тем более. Тогда и думать нечего. А завтра я тебя отправлю на подводе. Я тут до войны на железке работал. Месяца через два опять начну работать.
Он взял тяжелый чемодан Старкова, но тот забрал его назад, показав на больную руку Горбунина.
Было совсем темно, и Горбунин уверенно вел Старкова по узкой лесной тропинке, без умолку и громко разговаривал и смеялся, видимо, боясь, как бы не возникло какое сомнение у его спутника.
— Сейчас овражек, а там и поселок. Вообще-то мы ходим вдоль дороги, но тут хоть и подальше, но уж больно хорошо…
Через неделю Горбунин с документами Старкова, хорошо изученными и надежно исправленными и дополненными, уже на другой станции упрашивал начальника проходящего эшелона взять его. Он был выпивши, но больше для вида, для подтверждения своей версии.
— Три дня назад ляпнули, как следует, — он развязно пощелкал себе по горлу, — и, черт меня дернул, решил тут навестить одну, — он показывал начальнику фотографию и письма женщины, смеялся. — Да не вышло — другой раньше меня успел пришвартоваться.
Солдаты, стоявшие в вагоне у раскрытой двери, с интересом слушали его признания, отпускали колкие шуточки в его адрес; смеялись, а вместе с ними смеялся и Горбунин.
Так Горбунин, ставший Старковым, оказался в вагоне. Там он познакомился и с Олей, возвращавшейся вместе с другими с фронта. Вел он себя в вагоне уже по-другому: смирно, сдержанно, отказываясь от выпивки.
На одной из станций он увидел на огромном щите красочное объявление о вербовке демобилизованных на Север и в Сибирь. И стал готовиться к выходу.
— Смотри, гвардеец, опять загуляешь, — с шуткой предупредил его старший по вагону.
— Не-е… — копируя настоящего Старкова, произнес Горбунин. — Я крепкий в этом деле. Тогда это было случайно. Больше не повторится. Мне ведь ехать-то некуда, в детдом — устарел, а к старому месту работы не успел привыкнуть.
Неожиданно перспективой вербовки заинтересовалась Оля. Горбунин с ней много разговаривал и уже знал, что она тоже одинокая, бывшая детдомовка. Знал и то, что Оля в положении, хотя внешне этого пока не было заметно. Он был внимателен к ней. Для всех в вагоне было неожиданностью ее решение, но она твердила одно, что ей нужно искать родственницу, которая когда-то была в этом городе, куда подходил эшелон.
Так они оказались вместе и поселились в одной комнате, снятой ими на неделю.
— Ты не бойся меня, Оля, я верный товарищ. Держись меня.
— А чего мне бояться? Но ты же сам показывал письма.
— Письма — это прошлое, а жизнь надо начинать сегодня и основательно. Что же касается прошлого, то оно и у тебя заметно.
Оля покраснела до ушей, потому что поняла этот намек Горбунина.
— Ты не красней. Мне в вагоне все сказали. А о тебе там говорили только по-хорошему. Когда погиб комбат? — спросил он, назвав его фамилию для большей убедительности.
— А тебе что? — насторожилась она. — В марте погиб. Ты же его не знаешь.
— Я его не знаю, зато ты знаешь. Ты не сердись на меня за эти слова. Я сам вижу, что ты человек настоящий, и мне ты нравишься. А ребенку и я могу быть отцом.
Меньше чем через неделю они уехали на север страны, зарегистрировавшись перед отъездом в местном загсе.
Почему-то именно эта история с такой подробностью вспомнилась сейчас Горбунину. Он был уверен, что его ищут, и было страшно от одной мысли, что сейчас кто-то может появиться тут, и его схватят.
Как ни странно, но Горбунин не думал сейчас о смерти. Сама мысль о смерти не страшила его, он привык к ней.
Пугало другое: попади он в руки правосудия, и ему припомнят все, до каждой кровиночки, вывернут наизнанку жизнь, весь путь его кровавой измены. Он понимал, что на этом страшном для него суде он ни в одном взгляде не встретит сочувствия, а только гнев и презрение. И не будут исключением в этом ни его жена, ни дети, ни родители, если они еще живы.
Людская ненависть представлялась ему страшнее смерти.
«Нет, нет… я им не дамся живым. Я их и теперь обману. Обману… обману. Они ничего не узнают. Нет, Крутов, ты не возьмешь, не возьмешь меня», — шептал Горбунин, охваченный леденящим страхом.
7
Окушко в первый же день узнал об обстоятельствах гибели Горбунина. Два рыбака ехали на лодке, направляясь к тому месту, где он находился. Они обратили внимание, как какой-то человек, сидевший в одиночестве на песчаной косе, поспешно разделся и почти бегом помчался в воду. Зайдя по грудь в нее, он остановился и некоторое время стоял без движения, возможно, следя за приближением лодки. Когда она была совсем на близком расстоянии от него, уже можно было опознать человека, он как-то сразу, будто провалился, ушел под воду. Рыбаки остановили лодку и, не спуская глаз, ждали, что он вот-вот снова где-то появится на поверхности, но его не было. Не раздумывая больше, они подъехали к тому месту, где его
