Даже Ольге, которая давно привыкла к нему, никогда и в голову не могло прийти, что это не настоящий Старков. Она считала, что у него замкнутый и нелегкий характер, чувствовала, что у него что-то и было когда-то, какая-то неприятность. Она была довольна тем, что относился он к ней ровно и хорошо, заботливо, был трезв, трудолюбив, расчетлив, а главное — отличался редкостной привязанностью к дому, к семье, и особенно к детям.

А когда дети, подрастая, расспрашивали его о детстве, то он почти всегда отделывался фразой, что у него не было детства. «Были голод и нищета, была смерть родителей и детские дома, то один, то другой, то третий. Вот и все мое детство. Не будь советской власти, не было бы, наверно, и меня». Дети верили ему. И, называясь Старковым, он тут почти ничего не выдумывал.

Даже старший из детей, Игорь, который не был фактически его сыном, был абсолютно уверен, что это его родной отец.

Горбунин не сомневался, что Окушко узнал его. Если даже не определенно, то, видимо, о чем-то все-таки догадывался, иначе не стал бы так следить за ним, почти с первого дня. И вчерашний разговор Окушко по телефону с Крутовым, показ фотографий, особенно той, где Окушко снят с подполковником Крутовым и его, Горбунина, первой женой Шурой, — сняли всякие сомнения.

Горбунин отлично помнил, что в первый день, когда они долго сидели вдвоем с Евгением Степановичем в его кабинете, фотографий этих на стене не было. Его взгляд тогда сразу же привычно и цепко осмотрел все.

«Хитрец, хитрец этот хромой сват. Ох, как я попался, попался… И опять этот Крутов…» — шептал про себя Горбунин торопливо и не обращая внимания, куда он идет. И только когда почувствовал, что кончился асфальт под ногами, остановился.

Дальше был крутой спуск, и сразу же начиналась узкая окраинная улочка, растянувшаяся почти вдоль самого берега и застроенная низкими домиками. Слева виднелась песчаная коса, далеко вдававшаяся в Волгу, заросшая мелким кустарником. Туда, не раздумывая, направился Горбунин. Ему хотелось как можно быстрее остаться одному. Тревога его нарастала и только одна раскаленная мысль сверлила мозг: «Конец. Это все, все…».

Шел он быстро и вскоре оказался на песчаном мысу. Подойдя к самому берегу, опустился на почерневшее, наполовину занесенное песком корявое бревно, около чахлых кустиков тальника. Солнце уже припекало, и день обещал быть жарким. Не было ни прежней дерзости, ни прежнего желания к действию, он не видел выхода, никакой спасительной надежды: «Бежать? Но куда, куда?.. Это же не война, — рассуждал он. — В тайгу? Но они и до тайги теперь не допустят».

Иногда приходило в голову, что, может быть, ничего нет опасного, что и раньше бывали такие моменты. Но как только он вспоминал разговор Окушко с Крутовым и возможность встречи с ним, так эта надежда тут же гасла.

«И это все Ольга, Ольга, дура… дура. Это она уговорила: «Поедем, поедем». Вот и приехали; как младенец, сам влез им в руки. И тут она: «Ах, ах, какие славные, какие культурные люди…» Горбунин до скрежета сжал зубы и, словно испугавшись этого звука, стал медленно поворачивать голову, то в одну, то в другую сторону, осмотрел все кругом и, убедившись, что никого поблизости нет, снова задумался.

Он ощущал жалость к самому себе, и эта жалость рождала небывалый прилив желчной злобы и мстительной ненависти к Окушко, Крутову, ко всем людям, к их благополучию, спокойствию, к их счастью, будто они все повинны в том, что он должен жить этой страшной двойной жизнью, постоянно оглядываться, как затравленный волк.

А ведь совсем недавно, оставаясь один на один в лесу, он испытывал затаенно-радостное чувство от сознания своей исключительности, что никто другой не смог бы выйти так ловко из почти смертельных перипетий и жалел, что нельзя никому сказать об этом.

Горбунин старался не вспоминать своих жертв, — а их было много, — словно это были не люди, а незначительные вехи на извилистой и мрачной дороге его жизни. Он не только их не жалел, но и ненавидел их уже за одно то, что они были, что они не исчезли из его памяти, что они и мертвые не давали ему покоя.

Почему-то неожиданно он вспомнил сейчас свой побег из города Б.

Он долго скрывался тогда в этом городе, почти рядом, как говорится, под боком у райотдела НКВД, и это было надежное и верное укрытие. Он знал, что его ищут, что перекрыты все дороги к фронту, потому что никто из искавших его не сомневался, что он обязательно будет пробиваться на запад, чтобы где-то перейти линию фронта и уйти «к своим».

И в самом деле, он делал попытки осуществить это желание. Но уйти ему тогда не удалось, каждый раз что-то вставало на пути, и он снова уходил в укрытие и ждал, ждал.

И наконец дождался самого подходящего момента — конца войны. Началась демобилизация, и по всем дорогам потянулись эшелоны, которые везли тысячи радостных, возбужденно-шумных победителей. Их встречали везде: на больших и малых станциях, на полустанках и безымянных разъездах.

Горбунин был уже к этому времени в другом месте и следил, тщательно маскируясь, за эшелонами. В той неповторимо радостной толкотне он выходил на станцию, смешивался с толпой и внимательно наблюдал за всем, в поисках подходящего случая. Он знал, что были отстающие, чаще всего пьяные, которые потом догоняли всякими способами свои эшелоны. Некоторые сходили раньше, по какому-то давнему уговору с другом, чтобы по пути остановиться на денек-другой у него.

Однажды Горбунин увидел сошедшего на станции старшего сержанта с вещмешком и добротным немецким чемоданом. Его никто не встречал, но зато шумно провожали друзья, шутили над ним, некоторые пытались отговорить и брались уже за чемодан, чтобы снова водворить его в вагон, но он упрямо отказывался, заверяя, однако, что в случае чего догонит их. Он был заметно выпивши, но держался твердо. Когда эшелон тронулся, он долго стоял на перроне, махая пилоткой вслед уходившему поезду.

Горбунин, близко наблюдавший эту сцену и слышавший разговор, сразу почуял, что это может быть тот единственный случай, которым можно и нужно воспользоваться, чтобы окончательно замести свои следы. Решение созрело моментально. Он, немного погодя, прошел вслед за старшим сержантом в привокзальный скверик, сильно захламленный, с вытоптанной травой и поломанными деревьями. Горбунин тоже был в военной форме,